Десять лет спустя один человек, имени которого не буду называть, купил на рынке Тондемун в Сеуле бронзовую статуэтку Гуань Инь — женского воплощения бодхисатвы Авалокитешвары. Статуэтка была не очень старая, но вся позеленевшая и с каким-то зловещим выражением лица. Кроме того, Гуань Инь была изображена с короной на голове, что встречается довольно редко. Во время покупки спутник моего знакомого смеялся и шутил по поводу статуэтки, что вызвало недовольство старика продавца. Взглянув исподлобья на покупателей, он выразился в том духе, что покупка совершена не по правилам и что это может повлечь за собой неприятности.
Все это было странно, поскольку бодхисатва — это тот, кто, уже стоя на пороге Пробуждения, решил не уходить в Нирвану, пока не поможет сделать это последнему из живых существ. Если того, кто достиг состояния Будды, можно сравнить с пассажиром, занявшим просторное купе и бесстрастно взирающим на проносящийся за окном перрон, по которому мечется толпа, то бодхисатва — это тот, кто свесился из тамбура и, держась за поручень, кричит: «Эй, сюда! Бросай чемодан! Теперь давай руку!» О каких же неприятностях могла идти речь? Мой знакомый со спокойной душой сунул бодхисатву в сумку и отправился домой.
Пророчество старика начало сбываться уже на следующее утро. У обладателя статуэтки возникли боли в животе, а днем начальство объявило ему, что контракт с ним более продлеваться не будет. Быстро сообразив, откуда дует ветер, мой знакомый позвонил мне в Чхунчхон и попросил меня забрать сувенир себе, поскольку я человек трезвомыслящий и со мной ничего такого случиться не должно. Я приехал в Сеул и забрал статуэтку. Боли у знакомого немедленно прекратились, а его начальство, немного поразмыслив, продлило контракт.
Что касается меня, то за день до отлета из Кореи я обнаружил на полу комнаты пакетик с белыми кристаллами, который был подброшен мне через отверстие для газет. В том, что это рекламная акция по продаже какого-то наркотика, у меня сомнений не было — я сгреб пакет с пола и, не дожидаясь полиции, опрометью кинулся на помойку. Вернувшись домой, я взялся собирать вещи, начав с того, что засунул поглубже статуэтку, которая явно принялась строить козни и мне...
На следующее утро я тщетно ждал человека, который должен был отвезти меня в Сеул. Воплощение бодхисатвы то ли прокололо ему покрышку, то ли выпило бензин. Дотянув до последнего момента, с двумя огромными сумками на плечах, одной на груди и еще с одной, волочащейся по земле, я выбрался на улицу. На мое счастье, из тумана вынырнуло такси.
На железнодорожной станции царил мертвый покой. На вопрос, успею ли я в аэропорт, кассир сочувственно помотал головой. Вновь остановив такси, я рванул на автовокзал. Пришлось ловить машину и в столице. Деньги таяли… В аэропорту выяснилось, что я должен заплатить штраф за нелегальное проживание в Корее в течение месяца. Коварная Гуань Инь каким-то образом заранее воздействовала на моего заведующего, внушив ему, что мою визу на последний месяц продлевать не нужно.
...Сглотнув в Шереметьеве патриотическую слезу и два часа прождав посадки на рейс Москва—Петербург, я узнал, что он — в числе нескольких других рейсов — отменен, а пассажиров объединили, чтобы усадить их в один самолет, причем регистрация уже заканчивается.
Кроме того, администрация аэропорта сообщила, что отмененный рейс должна была выполнять не известная мне доселе авиакомпания «Пулково», которая, пока я был за границей, отпочковалась от «Аэрофлота» (и здесь посеяло раздор злобное божество), так что последний к рейсу отношения не имеет, и, если в самолете не хватит места, я должен буду за свои деньги ехать домой поездом.
Новый год я встретил в почти пустом вагоне поезда «Москва—Петербург». Домой пришел под утро. Дети спали. На столе стояли так и не зажженные свечи. На ковре храпел мой пьяный друг. Первым моим желанием было убить его злосчастной статуэткой. Однако праздник есть праздник — и я достал из сумки коньяк, купленный в проклятом Шереметьеве...
Статуэтку мы подарили знакомому китаеведу. Навредить она ему не успела, так как вскоре мы увидели ее на алтаре буддийского храма, что на Приморском шоссе. А вот храм вскоре закрыли. Говорили о каких-то распрях между двумя общинами. Как только храм снова начал принимать прихожан, я зашел туда и взглянул на алтарь. Зеленой фигурки у стоп величественного Гаутамы не было. И слава Будде! Только вот где она теперь? Чей комод украшает? А может быть, она каким-то образом вернулась на родину? Дай Бог, чтобы новый покупатель отнесся к ней со всем подобающим благоговением!
* * *
В четыре утра мы с Дементьевым были под Барселоной. Поставили палатку в кустах, заползли в нее и тут же отключились.
Проснулись около восьми, мокрые с головы до ног. По палатке текла роса, сквозь ткань просвечивало солнце… Выбрались наружу — кругом поля; деревья на меже, изогнутые, как та девочка на шаре; холмы на горизонте — и всё в розовой дымке. Шагах в пятидесяти от нас белела бензозаправочная станция.
— Сколько нам идти, Шура? Посмотри по карте.
Шура снял с плеча рюкзак, полез внутрь.
— Километров триста будет.
Мы прижались к бортику и двинулись в путь. Мимо, едва не задевая наши торбы, пролетали машины. Начало припекать. Часа через два мы заблудились в бетонных желобах. На полусогнутых ногах, будто партизан, Шура устремился через шоссе. Я за ним. Мимо, будто возникнув из воздуха, стрелой пронеслась легкая «ауди», за ней прогромыхал трейлер. Просеменили еще через одну дорогу, затем решили, что низом по трубам будет безопаснее. Трубы привели на безлюдную строительную площадку. Усыпанная сухим цементом площадка выглядела как декорация на сцене, изображающая дремучий лес…
Несколько минут спустя, лавируя между мешками и бочками, на стройку въехал грузовичок. Подхватив торбы, мы бросились к нему. За рулем сидел маленький сухощавый мужичок.
— Сеньоры, до Валенсии я вас не довезу, но тут недалеко есть перекресток — оттуда вас вмиг доставят куда угодно.
— Да хоть к черту на рога, сеньор, только вывезите нас отсюда!
Мы выехали на проселочную дорогу — и понеслись по заросшим редколесьем холмам. Неожиданно деревья кончились, и у нас перехватило дыхание: Испания!!! Поля переливаются под ветром, как цыганские юбки; рощи клубятся зеленым дымом; повсюду подсолнухи, горшки на изгородях — и слепяще-белые домики вдали. И вид этих домиков вызывает к жизни какое-то детское воспоминание, от которого душу наполняют радость и покой…
— Да-да, сеньоры! Это Испания! — воскликнул мужичок. — А испанец — самый покорный и работящий ишак в мире!
Он выпучил глаза и издал трубный звук, подражая ослиному реву.
— Не так всё просто, сеньоры, не так всё просто...
* * *
Дядька действительно завез нас к черту на рога: выбраться оттуда мы не могли два дня.
На Валенсию оттуда вели, как в сказке, три дороги: национальная, скоростная и какая-то обычная... Мы с Шурой достали табличку «Таррагона» и встали на перепутье.
Целый день все, кто проезжал через развилку, читали через стекло табличку и показывали в разные стороны. На национальной дороге солидные водители сдвигали брови, как стража копья; молодежь дразнила нас через заднее стекло непристойным жестом... Перешли на скоростное шоссе, встали с табличкой у бортика. Вжжих! Вжжих мимо! И вот солнце уже садится, а мы с Шурой задумчиво сидим на обочине совершенно пустынной захолустной трассы и посасываем травинки.
На ночь ушли в придорожный лесок. Поднялись по склону. Шура начал возиться с палаткой. Я сел на траву, обхватил руками колени, прислушался. Где-то кричала птица. Подошел Шура:
— А у нас Млечный Путь совсем не видно…
Утром, пока Шура складывал палатку, я делал зарядку, потом стоял на голове. Съев по помидору, мы двинулись в сторону Валенсии.
Поначалу я сгибался под тяжестью своей сумки — пару недель спустя она уже легко взлетала на плечо. А этот ритм шагов… Я и сейчас ощущаю его в себе, будто ход однажды заведенных часов.
— Документасьон!
— Пор фавор, сеньор!
— Так... Русские. Должно быть, в Валенсию идете? Фрукты собирать? А разрешения на работу, должно быть, нет?
— Нет, сеньор...
— А куда же вы тогда идете?
— А нам некуда больше идти, сеньор. Нас обманул наш шеф, мы должны в России много денег, а у меня вот такой маленький ребеночек… — Я отмерил руками в воздухе расстояние, равное среднему лещу.
Полицейский сочувственно покачал головой и неловко протянул ладонь. Минут через десять нас догнали его коллеги, судя по всему начальство, и у меня появилась возможность отшлифовать текст:
— Сеньор, мы не бомжи и не бандиты — мы просто попали в беду…
Впоследствии я снабдил «жалостливую рассказку» фразеологизмами, украсил местным жаргоном и научился произносить скороговоркой, да еще с типичной испанской жестикуляцией. Шура предположил, что злодей-шеф икает теперь не переставая.
* * *
— Да, неприятная история. Вот вам дикий капитализм! У нас так многие со своими поступают. И русские, и югославы, и арабы... Вот и стоят бедняги потом, голосуют на дорогах. — Моложавый сеньор с благородной сединой сочувственно покачал головой. — Лет тридцать назад можно было доехать до Стамбула. А сейчас времена не те — люди боятся. Взять одного — куда ни шло, а вот двоих... Я никому не отказываю, потому что сам бывший автостопщик. Вот только двадцать километров вас провезу — а там мне направо надо…
— Не беспокойтесь, сеньор, спасибо вам и за это.
—Да, сеньоры, такая нынче жизнь. А вы, значит, из России…
Водитель выпрямился за рулем и гордо произнес:
— А я — член Коммунистической партии Каталонии.
Товарищ! Верной дорогой едешь! Наша цель – Валенсия! Ну же!
— Вам, наверное, странно, сеньоры: был волосатым автостопщиком, а стал коммунистом, да?
— Ну почему же странно? Идейная эволюция…
— Ресурсов планеты хватает, чтобы четырежды прокормить население планеты, а миллионы детей ежегодно умирают от голода. О чем это говорит? О несправедливом распределении ресурсов.
— Это так, сеньор…
— А вот у вас в России что-то не то происходит…
— И не говорите…
— Горбачева у нас в Испании любили, уважали его…
В конце концов я не выдерживаю:
— А вот… скажите откровенно… Если бы ваша партия пришла к власти, что стало бы с частной собственностью?
Лицо водителя приняло выражение веселого удивления.
— А что, по-вашему, должно было бы случиться? Коммунисты уважают собственность — я и сам владею маленькой фирмой. Разумеется, никаких перемен в этом смысле не произошло бы.
— Да, но ведь Карл Маркс говорил, что...
— Сейчас другое время, — с напором произнес водитель, догадавшись, что я хотел сказать, однако, немного поколебавшись, зашептал:
— А с другой стороны, ты посмотри, ну зачем им столько денег?! На кой черт ему одному этот дворец и состояние в десять миллиардов, а?
— Конечно, ни к чему, сеньор!
— Вот и я так думаю.
Развивать свою идею водитель не стал и вежливо высадил нас.
* * *
Еще одно утро на обочине. Я вновь созерцаю перевернутый мир, пытаясь отыскать в картине, лишенной привычных образов, дверь в Иное…
Так моя жена переворачивает свои картины и долго всматривается в них. Я и без того в ее картинах мало что понимаю — а она их еще и переворачивает. Жена занимается аналитической живописью. Это когда предметы раскладываются на элементы, пока не начинают распадаться ассоциативные связи. Так когда-то возникали иероглифы. Самое важное — поймать момент, когда сознание еще в силах собрать эти элементы вновь. Тогда оно может составить их по-другому — так влажные пятна на штукатурке превращаются в живые человеческие лица и фигуры зверей. Именно в этот миг зритель становится сопричастным превращению Хаоса в Космос, то есть Творению. Разве не таким образом сознание порождает картину мира?
Шура выводит меня из медитации:
— Вставай! Наши едут!
Мимо пролетела «Нива», расписанная черепами и костями. Обогнав нас метров на двадцать, машина резко затормозила. Мы подбежали, волоча за собой сумки. Из динамиков на всю округу гремел тяжелый рок. За рулем сидел мускулистый и длинноволосый атлет, обликом схожий с Конаном-варваром.
— А вы кто по профессии, сеньор?
Рок гремит, мотор ревет. Хочешь говорить с водителем — кричи.
— Водолаз. В свободное время лазаю по скалам.
— А это кто у вас поет?
— Я.
По вечерам Пако выступает в баре, а во время отпуска гоняет на «Ниве» вдоль побережья: от Марокко до Италии. Мотор у «Нивы» форсированный, а кузов укреплен толстыми сварными трубами. Можно переворачиваться на здоровье.
...В окно бьет солнце. Книжные полки, карта мира, фотографии... После душа и обеда мы сидим в креслах, вытянув ноги. Пако включает джаз. Его жена приносит пиво с мидиями. Мысли уносятся высоко…
Мне вдруг приходит в голову, что Пако — обитатель трех миров: подводного, земного и поднебесного. И что ему осталось сделать последний шаг до чего-то главного…
Весь остаток дня мы голосуем на шоссе. Вдали горят огни аэропорта. Над нашими головами черными птицами в полыхающем небе с величественным гулом проплывают самолеты...
Мне показалось, что серебристый «мерседес» я остановил силой мысли. За рулем — мужчина средних лет в очках.
— Зовите меня Ганс. Я уже пять лет здесь живу.
Ганс ехал в Малагу, где торговал запчастями для велосипедов. Почему-то он согласился довезти нас только до Кастельона. Ладно, пускай до Кастельона. Это уже полпути. Мы расположились на мягких сиденьях. Зашелестели шины. Снова навстречу понеслась белая полоса. Говорят, если петуха пригнуть головой к земле и нарисовать перед ним такую полосу, он уставится в нее, загипнотизированный, и так и останется стоять. Я откинулся назад и повернул лицо к окну. Справа по курсу синели горы, небо над ними переливалось медью.
— Послушай, — вдруг сказал немец, — а зачем ты со своим языком едешь собирать фрукты? В Малаге полно ваших мафиози, они там покупают недвижимость — им вот как нужны переводчики!
— Ганс, у меня семья.
— Нет-нет! — перебил Ганс. — Они туда приезжают просто отдыхать, ничем таким не занимаются, живут спокойно…
— Ты же сам сказал: покупают недвижимость. А как они что покупают и продают, я знаю…
* * *
Обещали солидное предприятие — а где ж его нынче возьмешь! Не успели сойти на летное поле — я уже чувствую взгляды: будто паяльники с разных сторон в тебя втыкаются. Подходят плечистые ребята с двух сторон: из Питера? Так точно. Едем! Приехали. Кафе в застойных тонах, за стеклянной витриной — индустриальный пейзаж: до горизонта трубы, цеха, самосвалы туда-сюда. Здравствуйте, я — смотрящий по городу. День добрый, мы из Питера. Вот иностранцы, я переводчик. Ну и что вас интересует? Да, собственно, мы за конкретным товаром, по вызову приехали, вот факс. Ага, ну это не у меня, это в двухстах километрах отсюда — а вот что есть у меня. В общем, у меня все есть, вы поняли, да? Да, поняли, учтем, спасибо. Нет, покушать не откажемся. Вот и лады! Зина! Сейчас принесет. Вот. Кушайте, приятного аппетита. Спасибо. А вы кто, испанец или наш? А, переводчик… Не, ну вы так бойко с ними — я и подумал… Ну, чем Питер живет? Что значит «разным»? Конкретно, чем? Йогой? Это полезно. Еще чем? Философией? Какой такой философией? Как?! Эзотерическим брахманизмом? Объясни! Ну, конечно, цвет существует. Вот это какой цвет? Что значит «я не об этом»? А-а, в сознании только существует… В чьем? Ну ладно, понял, правильно. Дальше давай.
Дальше в течение десяти минут я рассуждаю перед братвой о том, что, если отвлечься от чувственных образов, то вещество можно рассматривать как структурированную энергию, интерференцию электромагнитных полей. Эти поля, в свою очередь, также являются продуктом ассоциативного мышления. Таким образом, единственной реальностью является единое, безграничное Сознание — Брахман, в то время как индивидуальное психическое начало — Атман — может, как капля с Океаном, слиться с Брахманом, осознав, что уже является им, и это будет избавление от страданий, а чтобы это произошло, следует избавиться от субъектно-объектного восприятия и дискурсивного мышления. Иначе говоря, человек должен проснуться и обнаружить, что все образы мира, подобно сновидениям, были у него в сознании, — а значит, он и есть Бог. И не то чтобы он был Богом, а все остальные нет, а так, что и он, и кто-то другой, и все мы — Бог.
Жующая братва напряженно размышляет: у пацана тараканы в башке или все это имеет какое-то значение? Ладно, добавки кто хочет? Зина! Мы уходим. Спасибо. Вот мой телефон. А вы поезжайте за товаром. Едем. Проехали двести километров. Обосновались в розовой гостинице с беленькими колоннами. Две недели играли в карты, потели в сауне, плавали в бассейне, ждали товар...
Ребята, это вы из Питэра? Нэ с тэми связалис, мамой клянус, с намы работат надо! Извини, брат, мы дали слово. Слово дали людям. Конкретным людям! Всё. Может, когда и встретимся.
Вокруг тайга…
Ты почему не ешь шашлык? Да я вегетарианец. Уже четвертый год не ем ни мяса, ни рыбы, ни яиц! Вегетарианец? Да, но… шашлычок ваш с удовольствием попробую. О, вкусно! Дьявол, что же теперь с кармой-то? Вот оно, начало конца! Эй, амиго, ты будешь жить сто лет: ты очень умный. Друзья мои, директор ничего не решает: не те времена. Говорить надо не с ним, а с теми, кто в наше переломное время взял на себя ответственность за судьбы страны. Слушай, а переведи-ка ты факс еще раз. Так… Так… Братва, а в факсе-то совсем не то написано. Куда же вы смотрели? В Москву надо ехать, к чеченцам!
В Москве встречают чеченцы. Едем в гостиницу. Потом — в казино. Девочки сидят со всех сторон, как голуби под крышей. Амиго, спроси, сколько они берут. Не буду я это спрашивать! Ну пойди спроси. Я сказал тебе, не буду ничего спрашивать — иди сам спроси! Эй, не надо уже, я узнал: четыреста баксов за ночь. Оборзели бабы! Да не смотрю я тебе в карты, с чего ты взял?!
Опоздали. Товар уже ушел. А где же вы торчали все это время? Ладно, завтра пришлем к вам людей.
Мама, откуда они все это тянут?! И все не то, что надо. Ну хоть кто-нибудь, перестаньте капризничать! Жадность фраеров губит! Губит, вам говорят. Где ж вы, мои комиссионные, где ж вы, мои родненькие! Когда же наконец?! Опять солидное госпредприятие? Уже видели… Лысый дилер косится на чеченца. Наклоняется к моему уху… Послушайте, ребята, не работайте вы с ними… Я вам тихонько скажу: там, где можно работать вдвоем, не нужны трое… Это золотое правило. Я все-таки и обкомом руководил, и в министерстве терся — у меня опыт, а что у них?! Да какое еще слово! Что вы донкихотство разводите! Не те времена! Ну, как знаете. В общем, я делиться ни с кем не собираюсь. Или вы работаете только с нами, или считайте, что сделка не состоялась и вы сюда не приезжали. Ну, нет так нет. Слышь, дорогой! Непонятка вышла. В общем, товара нет. Как это нэт?! Ты мнэ абещал!.. Ничего я тебе не обещал, Магомед! Когда я тебе чего обещал? ТЫ МНЭ АБЕЩА-АЛ!!! Отпусти… Отпусти немедленно, я тебе ничего не обещал! Ни-че-го, слышишь?
В подвал козла! В подвал его, пидораса!!! Накрылись мои комиссионные медным тазом… О-о, всё есть Брахман и томление духа…
* * *
— Да-а, это интересно… Ладно, поехали до Валенсии.
Под Кастельоном Ганс решил остановиться, чтобы переночевать в гостинице. Мы выбрали привычный сон на свежем воздухе. Ганс нас не отпускал: — Может быть, поужинаем вместе? Вы доставите мне удовольствие, если позволите пригласить вас!
Мы сели за столик и осторожно огляделись. Перед посетителями стояли огромные блюда, на них горами возвышались какие-то сюрреалистические салаты, тут же поджаристые куски мяса, хрустящие рыбные корочки, моллюски разных видов, грибы, тортилья, фрукты… Шура открыл карту вин.
— Ты посмотри, сколько коньяк стоит! Вот бесятся люди…
Услышав слово «коньяк», Ганс поднялся и направился к стойке бара.
— Почему «бесятся», Шура? Кто-то постигает мир в основном глазами, кто-то ушами, а кто-то — я обвел широким жестом соседние столики — и так…
Мимо нас протанцевал официант с подносом. Вернулся Ганс.
— Ну, друзья, что будем есть?
* * *
...Целый день мы загружаем холодильник мясокомбината мясными брикетами, коровьими тушами и свиными головами. Головы привозят в металлическом ящике на колесах. Мы, перекидывая их по цепочке друг другу, сооружаем из них горы, вроде той, что на картине Верещагина. Тысячи улыбающихся голов с глазами, ушами, пятачками. И запекшейся кровью вместо шеи. Ладно, какая там у них шея, у свиней... Если думать об этом, так и мясо никакое в глотку не полезет! А жрать хочется так, как никогда не хотелось. Все-таки первый раз грузчиком...
— Мужики, гляньте, какая рожа, а? Улыбается, зараза…
— Наверное, свиньи — мазохистки. Когда их режут, они испытывают кайф.
— Нет, они все верующие и думают, что попадут в рай…
— Бедный Йорик!
— Живее, студенты! Мы вас что тут, не кормим?!
— Madame! Vous êtes charmante!
Мадам привстает, насколько позволяют валенки, на цыпочки:
— А пошел-ка ты!..
Кормят в столовой прилично: в щах здоровый кусок свинины, котлета на второе, а все равно рука тянется стащить что-нибудь на ужин. Ну, голову-то не утащишь, а что помельче попадается — это уж сам Бог велел. Все равно не оприходуют. Кто будет заниматься какой-нибудь почкой или сердцем, которое среди голов затесалось! Сортировкой заниматься команды не давали, а так — или затопчут, или кто-нибудь за пазуху пихнет. Вчера Бугай нашел два языка и спрятал в тайнике, а бригадир на них наткнулся и забрал себе. Этот бригадир жук еще тот: как машина с бараниной за ворота выезжает, он шоферу засылает сколько надо и три туши ему из загашника сует. А потом за ворота выбегает и забирает. Куда потом несет, не знаю. Наверное, живет рядом. Бугай, конечно, поругался, а потом достал складной нож — и давай им тушу пилить. Отпилит кусок — на нас посмотрит. Мы молчим. Он дальше пилит и в пакет складывает. Сегодня пришел и говорит:
— Ну, мужики, жарил вчера, жарил эту свинину — все равно, скотина, жесткая. Позастревала в зубах, так я утром в поезде цвиркал-цвиркал — всех вокруг задолбал…
— Шевелись, студенты, ложьте брикеты на веса, ложьте! Вот так, теперь сюда в коробку. Грузи их в лифт. Да вы что, совсем дохлые?! Не взлокотайтесь на решетку!
— Mille pardons, madame!
— Пошел ты, я тебе сказала!
...Нет, не мазохистки свиньи... Пошли сегодня с Бугаем искать колбасный цех, а очутились по ошибке в забойном. Мама родная! Там посередине такой низкий коридор-клетка, только вместо прутьев трубки, из которых вода льется свиньям на спину. А они текут живой рекой, друг на друга лезут — и визжат, визжат... А два мужика их пихают палками с электродами на концах и матом при этом кроют. Да чем же они виноваты, что ж их материть-то? Мужик одну припекает — всех вокруг трясет, потому что ток через воду их достает. И бегут они навстречу своей смерти: в конце проход сужается, а наверху сидит палач с электрогильотиной и на каждую свинью ее опускает. Та — брык! — и на бок. Подходит амбал, берет и подвешивает ее за заднюю ногу на крюк. А второй перерезает ей горло и кровь сливает в таз. Висит хрюшка и дергается в последних судорогах. А душа ее несется, конечно же, в рай…
Мы с Бугаем о колбасе забыли, пришли к себе в цех, сели. Бугай голову набок склонил и говорит таким голосом, словно его только что окрестили:
— Господи, как тихо тут... Благостно…
Потом показывает ладонью на безголовые туши на крюках и шепотом:
— Вот они…
* * *
Как-то меня пригласили в японский ресторан.
Во время японского обеда важно не совместное пережевывание, а совместное переживание.
Введение в ритуал — зеленый чай.
Суп мисо темно-зеленого цвета и мягкого, насыщенного вкуса мгновенно останавливает поток будничных мыслей, настраивая на созерцательный лад. Так внимательная женщина чуть касается вашей руки, и вы успокаиваетесь… Мисо — как бы бархатный занавес, готовящий слушателя к восприятию музыки.
Суши цвета зимнего румянца обладает тонким свежим вкусом. Первое ощущение: вам сказали что-то неожиданное — вы не поверили, а кажется, будто не расслышали. Прозрачный кусок рыбы опускается в соевый соус, затем кладется на продолговатый комочек риса. Вкус медленно переходит от нёба к языку.
Темпура — к рыбе в кляре подается имбирный соус с зеленым хреном — уже настойчиво свидетельствует о том, что вы имеете дело с неведомым вам способом выражения — чего? Чередование суши и темпуры — диалог бамбуковой флейты и арфы. Время от времени, будто рассыпающийся звук гонга, вспоминается аромат мисо. Каждому блюду аккомпанирует свой соус. Перепутать их — значит продемонстрировать свою глухоту.
Курица утоляет голод. Может быть, поэтому ей деликатно отводят более скромную роль в той гармонии, что сродни музыке, живописи, танцу. Эта гармония — особый язык, которому внимают молча…
— Скажите, коллега, а вы пробовали икезукури?
— А что это?
— О, это особым образом приготовленная рыба.
— Пожалуй, не откажусь. Спустя некоторое время принесли блюдо: голова, хвост, сверху прозрачные кусочки, спрыснутые уксусом. Я взял палочки — и… деликатес тут же выпал из них обратно… Голова рыбы судорожно поднялась над тарелкой, ее рот жадно раскрывался, хотя дышать было бессмысленно: внутренностей у рыбы не было, голову с хвостом соединяли лишь позвоночник и нерв. Тонкие, как бумага, куски сырой плоти, горкой лежавшие сверху, были срезаны заживо…
* * *
Катары знали, месье: всем искрам Света должно освободиться от плоти, в которую облек их Царь Мира. Однако они никому, кроме самих себя, не помогали обрести волю ценой страданий. Их недруги хорошо это знали и устроили пленным защитникам Монсегюра проверку: каждому, чтобы доказать свою непричастность ереси, было предложено отрубить голову собаке. Катары предпочли собственную смерть. В мире для них имело значение лишь то, что постигается сердцем.