Форма входа

Поиск

Друзья сайта

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Статистика


    Онлайн всего: 1
    Гостей: 1
    Пользователей: 0
    Пятница, 29.03.2024, 01:12
    Приветствую Вас Гость
    Главная | Регистрация | Вход | RSS

    Владимир Андреев. Проза

    Паэлья (продолжение)

     
      Мы с Шурой заказали салат. Один на двоих. Ганс, как мог, пытался проявить щедрость, обещая оплатить все, что мы только пожелаем, но тщетно. В конце концов он пошел на хитрость: заказал себе целое блюдо рыбы и отвалил нам по здоровому куску. Обратно ему, что ли, выкладывать! Рыба была жареная и уже без головы. Под рыбу мы выпили бутылку белого вина, затем Ганс вновь отошел и вскоре вернулся с двумя пузатыми рюмками, на дне которых плескалась янтарная жидкость.
      — Вы говорили о коньяке. Позвольте вас угостить. Это очень редкий коньяк — надеюсь, вы оцените.
      Пока мы оценивали коньяк, Ганс косился на соседние столики, где желтели остатки паэльи, и сокрушался:
      — Не понимаю я этих испанцев: наложат себе выше крыши, а потом половину оставляют...
      Мы с немецкой аккуратностью доели все до конца и распрощались до утра. Заночевали, сытые и довольные, в картофельном поле, под кроной альгарробо, напоминающего баобаб. Сверху свисали кривые стручки, каждый размером с банан. По другую сторону дороги, за оградой, простирались апельсиновые рощи. Плоды виднелись лишь кое-где: урожай был уже почти убран. Мы не отчаивались. Нас ждала Валенсия...
      — Хороший он парень, — сказал Шура, укладываясь, — только уж слишком добрый для бизнеса.
      Вечный вопрос…
      После сытного ужина с вином спалось отменно. Проснувшись, мы почти были уверены в том, что наш благодетель уже в сотне-другой километров от нас. Ганс терпеливо дожидался нас в машине, развернув свежую газету.
      -О, не беспокойтесь, я тоже совсем недавно встал.
      При въезде в город двое марокканцев собирали артишоки — плотные, зеленые шишки величиной с кулак на длинных стеблях. Руки африканцев мелькали с умопомрачительной быстротой, а сами они, не разгибаясь, плечо к плечу, ровно и плавно пятились задом по полю. Так люди не работают — так работает комбайн. Мне представилось, как мы с Дементьевым пятимся наперегонки с африканцами.
      Да, не так всё просто, сеньоры...
      На прощание Ганс указал нам на дерево с маленькими желтыми плодами:
      — Это nispero. Эндемик, растет только здесь. Я потом посмотрел в словарь: фрукт называется мушмула. Растёт в Средней Азии.
      Не знаю, как там, а в Испании мушмула повсюду свисает из-за заборов — не успеешь дожевать, тут же полиция. Из космоса они ее стерегут, что ли?
      Ганс явно искал, чем нас ещё можно напоследок удивить. Его доброе лицо в круглых очках ещё долго стояло у меня перед глазами после того как мы распрощались. На какой-то миг рядом с ним в моём воображении возникла физиономия шефа, затем она заколебалась, пошла рябью и растворилась в жарком валенсийском воздухе…
     
    * * *
     
      В Испании принято считать, что оправленный в золото кубок из красного агата, который выставлен в главном соборе Валенсии, — не что иное, как легендарная чаша Грааля. Чаша, которую во время Тайной вечери наполнил вином Иисус, причащая учеников; чаша, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь, истекшую из раны Учителя. Легенда гласит, что именно чаша Грааля была тем самым священным сокровищем катаров, которое спасли во время осады Монсегюра четверо беглецов, спустившихся на веревках по западной стене крепости…
      Как бы то ни было, везения нам сей факт не прибавил. Да и не мог при­бавить, ибо широко известно, что чашу Грааля можно только искать, а найти невозможно. Вместо нее ищущий обретает иное: духовное преображение…
      Короче говоря, с коллегой по выставке не сложилось: с товарищем своим она рассорилась и вообще понятия не имела, где он.
      Отстояв очередь к справочному окошку в мэрии, мы узнали, что адреса сельскохозяйственных кооперативов нам дадут в каком-то Женералитате. Туда мы и направились. Служащий, которому мы изложили ситуацию, указал нам на бодрого черноволосого крепыша средних лет.
      — Его зовут сеньор Чакон, — прошептал он.
      — Вы понимаете, здесь работы не дают, — сказал сеньор Чакон, — ведь это, по сути дела, министерство. Но я, конечно, попробую помочь вам. Сейчас празд­ники — приходите через три дня. Дам вам пару телефонов своих знакомых.
      Ночь мы провели в гостинице, где лестница плясала под ногами наподобие циркового каната, а душевая смахивала на туалет в нашей районной бане. По полторы тысячи песет с носа — дешевле не бывает. Старик-хозяин попросил у нас паспорта «формальности ради». Живо вспомнились назидательные байки о наших несчастных согражданах, у которых заграничные вербовщики отбирают паспорт, дают по голове и продают в рабство. Некоторое время хозяин молча тянул паспорт на себя, я с вежливым лицом не выпускал документ из рук. Наконец до старика дошло, и он театрально воскликнул:
      — Какое недоверие, сеньор! Какое недоверие!
      Паспорта мы отдали, но взглядом дали понять хозяину, чтобы он и думать не смел нас облапошить. Дед переписал наши фамилии и торопливо вернул документы...
      В Валенсии удивительное небо: глубокое и сочное, будто темно-синий бархат. Из прежнего русла реки к нему тянутся пальмы.
      — Простите, сеньорита, а где тут у вас море?
      — Идите прямо по пальмовой аллее до конца и увидите море.
      — А оно красивое?
      — Очень красивое, сеньор!
      — Как ты?
      Румянец на щеках.
      — Гораздо красивее!
      — Это невозможно, сеньорита!
      Счастливая улыбка. А ведь и правда невозможно...
     
      Такую аллею я видел в каком-то фильме о Калифорнии и еще однажды во сне. Двинулись к морю. Навстречу — величавой поступью — хиппи с гитарой.
      — С работой глухо, ребята: по всему побережью до Португалии сезон кончился, новый урожай будет только в июне-июле.
      — А тут где-нибудь поблизости можно раскинуть палатку?
      — Ты что, чувак, это запрещено по всей Испании. Только в кемпингах их можно ставить.
      — А почему запрещено?
      — Чтоб цыгане не селились где попало.
      — А до кемпинга далеко? — Ближайший — в Эль-Салере. Это в тринадцати километрах отсюда.
      Хиппи повернулся и пошел прочь, потом остановился, будто вспомнил что-то, и уже издалека окликнул нас:
      — Чуваки, вы можете остановиться у меня.
      Поколебавшись, мы решили не поддаваться искушению и продолжить путь. Иначе, наверное, и по сей день хипповали бы. Иногда я задним числом прикидываю этот вариант: мы с волосатым бацали бы на гитарах, а Шуре сунули бы какие-нибудь маракасы…
     
    * * *
     
      К хиппи я питаю теплые чувства. Не к тем юным назойливым попрошайкам, которые с панамками наперевес преграждают путь прохожим и собирают объедки со столов в кафе, — а к солидным, идейным хиппи, хранителям духа Вудстока. Такой хиппи идет по Невскому с гитарой или этюдником за спиной, в чистых, чуть потертых джинсах и старой куртке коричневой кожи. На плечах величественно, будто эполеты, он несет свой волнистый хайр, а на челе — печать покоя и мудрости. Так движется среди пыльных, суетливых «жигулей» и надменных «мерседесов» старая поливальная машина, оставляя после себя ощущение свежести и сознание того, что не так уж все плохо.
      Во времена хиппи превеликим удовольствием было отстоять полчаса за пивом, купить последнюю бутылку и отдать ее замыкающему очередь.
      Когда мне было шестнадцать, в мою жизнь вошел Джим Моррисон. Вошел вместе с песней «Hello, I love you», которую мы исполняли на танцах. Вошел и остался, как в его собственной жизни остался умирающий на шоссе индеец.
      В то лето солнце было каким-то странным: огромное, оранжевое, оно висело над горизонтом в молочной дымке. Год спустя я пришел в Клуб водопроводной станции на репетицию группы, у которой не было названия и барабанщика. Я придумал группе название — «Реквием» — и сел за установку, в которой не хватало большого барабана. Играть я не умел, но у меня были волосы до плеч.
      Стояла жара, какая случается раз в сто лет. В один из таких душных дней, обливаясь потом, я притащил в клуб огромный барабан, верой и правдой служивший прежде не одному духовому оркестру. С барабаном пришлось переться через весь город, втискиваясь с ним в автобус и в переполненный вагон метро, и сколько раз по дороге он втыкался своими острыми ножками в зады прохожих — сказать не берусь. Я приделал к барабану педаль, купленную в Апраксином дворе, попробовал. Барабан гремел, будто в финале какой-нибудь героической симфонии.
      — Ништяк, сойдет! Поехали! One, two, three, four!!!
     
    Wait, oh, yeah, wait a minute, mister postman!
     
      —Езус Мария! Мы её слабали один к одному, чуваки! Один к одному! Давай «Golden Slumbers».
      Валька Оборин с бас-гитарой прыгает в углу у окна, пытаясь вытянуть самую высокую ноту:
     
    Sleep, pretty darling, do not cry
     
      Нота не вытягивается, Валька хохочет, потом опять наклоняет голову к плечу и подпрыгивает: «Сли-ип… Езус Мария… Сли-ип, прити да-алинг…»
     
      ...Точно также он подпрыгивал и хохотал у меня перед глазами, Валька Езус Мария, и тридцать лет спустя — когда под сводами церкви на Конюшенной площади ангелы гонялись за его душой, чтобы отконвоировать её в рай. И как легко она, наверное, взмыла в синеву, когда Валькин сын, перед тем как комья земли застучали по дереву, нажал на клавишу магнитофона:
     
    Hey, Jude!
    Don´t make it bad!
    Take a sad song and make it better….
     
      Это было и всё Валькино завещание…
     
    * * *
     
      Не сводя глаз с верхушек пальм, дошли до моря. У причалов гудели пароходы. Мы сели на покрытый сажей песок, долго и неподвижно смотрели вдаль. Апрельский ветер продирал до костей. В воде оказалось теплее, чем на берегу.
      Ночью, забрав на вокзале вещи, отправились в Эль-Салер — мимо заброшенных фабричных корпусов, полуразрушенных домов, заболоченных полей, дорогой, которая становилась все уже, будто сжимая нас клещами, пока по обочинам не выросли сетки садовых оград. Спустя мгновение с обеих сторон раздалось глухое рычание и дюжины полторы овчарок понеслись за нами, как зловещий эскорт, лая и бросаясь на сетку.
      Повернули — посреди дороги здоровенная псина. Темнота вокруг, впереди в круге света от фонаря — черная зверюга. Шура прошел мимо, не сбавляя шага. Я за ним. Цербер пропустил нас, не шелохнувшись.
      В полпятого утра мы пришли в Эль-Салер. Разбудили портье в кемпинге, спросили, сколько стоит место. Оказалось, всё те же полторы тысячи. Пошли искать убежище. Пометались полчаса и наконец выбрали дорожную насыпь, заросшую кустами. Из-под насыпи, как в фильме ужасов, поднимались зеленые испарения. Мы укрепили палатку, забрались внутрь и всю ночь потом скатывались к нижнему пологу, пока не спустили туда торбы и не уперлись в них ногами.
     
      До сих пор не пойму, что за пейзаж в Эль-Салере: не то фантастически живописный, не то удручающе скучный. Что-то в нем есть от африканской саванны: скрученные стволы и плоские кроны рожкового дерева, выжженная трава и какие-то ползучие кактусы с яркими цветами... А иногда вдруг вспоминается старинная живопись. Все зависит от настроения.
      Настроение было поганое. От болотного газа тошнило и раскалывалась голова. Забросав вещи ветками, мы пошли к людям.
      Когда мы увидели Лолу, нам обоим подумалось, что это хозяйка Эль-Салера. У нее была статная фигура, светлые волосы и голубые глаза. Отвечала Лола не сразу, склонив голову набок и глядя куда-то вдаль, сквозь собеседника.
      Когда я вспоминаю ее, мне кажется, будто сидит она не у дверей своей продовольственной лавки, а на том скалистом мысе, где кончается земля, — и всматривается в горизонт...
      Когда нам некуда было деваться, мы шли к Лоле и стояли у нее над душой. Она дарила нам продукты и разрешала оставлять вещи в магазине, пока мы искали работу. Помощь нам обещал и ее крестник, который стоял за прилавком в соседней табачной лавке. Его заведение, обставленное в классическом стиле, было своего рода клубом, где, восседая на старинных стульях и опершись на трости, коротали дни почтенные граждане городка...
      Дел у нас было немного: утром мы собирали пожитки, выползали из кустов и, пугая своим видом отдыхающих, направлялись к морю. Купались, собирали ракушки. Лежа на песке, обдумывали, что делать дальше. В первый день обошли в поисках работы все местные рестораны.
      На второй день пребывания в Эль-Салере мне бросился в глаза заголовок на обложке журнала в местном киоске: «Полиция обрубила еще одно щупальце русской мафии». Можно представить себе чувства обитателей местечка, где одновременно с таким известием вдруг объявляются персонажи, обликом напоминающие беглых каторжников, которые ночуют в прибрежных кустах и жадно смотрят, что едят отдыхающие на пляже.
      Когда деньги подошли к концу, Шура стал вылавливать из воды мандарины, которые волной прибивало к берегу. Мандарины были соленые. Голодным взглядом мы провожали официантов в белых рубашках, которые парами, как гражданская гвардия, курсировали между рестораном и пляжем. Направляясь к пляжу, каждая пара несла метровую сковороду с желтым рисом, на котором узором были выложены дольки помидоров, перец, оливки, зеленый горошек и ярко-красные креветки.
      — Ничего, Шура, найдем работу — закажем себе здоровенную паэлью…
      В назначенный час мы были у дверей Женералитата. Шура курил, я сидел на корточках и палочкой сковыривал грязь, налипшую на обувь. Неожиданно в поле моего зрения оказались сверкающие ботинки и ровные стрелки кремовых брюк. Я поднял голову. Передо мной стоял министр Чакон.
      — Сеньоры, вот вам телефоны двух сельскохозяйственных кооперативов, это около Эль-Салера, а вот адрес Рабочих комиссий — там тоже могут помочь. Звоните, если что...
      Штат кооперативов оказался уже укомплектован, а Рабочие комиссии, как выяснилось, поисками работы не занимались. Это была организация, которая боролась за права трудящихся. Бороться за свои права нам было рано. Купив у бомжа газету, мы отыскали адреса нескольких благотворительных организаций. В первой же из них нас снабдили адресами церквей, где мы могли помолиться, однако дальше дело не пошло. Мы обошли весь город, справляясь о работе в гостиницах, ресторанах, магазинах... Заодно решили узнать о ночлеге.
      — Сеньоры, я могу порекомендовать вам солидную ночлежку на том берегу реки, недалеко от моста. — Африканец в бейсболке и с рюкзаком за плечами чуть меньше Шуриного выговаривал слова неторопливо и с достоинством. — Там вы можете бесплатно прожить трое суток.
      — И кормить будут?
      — Да, все трое суток вас будут кормить. Они очень вкусно кормят.
      — Сеньор, это действительно хорошее место?
      — Разумеется: я сам там ночевал. Африканец сделал эффектную паузу и трижды, каждый раз меняя положение ладони, пожал мою руку. У дверей ночлежки бушевало море разливанное соотечественников нашего советчика: с детьми и без детей, с баулами, тюками, чемоданами; в воздухе стоял нескончаемый крик. Мы застыли в раздумье. С краю толпы кому-то дали пинка. Это был знак. Искушать судьбу далее нам не хотелось.
      Ближе к ночи мы вернулись. Толпа у ночлежки рассосалась. Из открытой двери струился свет — точно как на новогодней открытке. Не успели мы шагнуть внутрь — в проеме появилась рука, протягивающая нам пакет с едой. Шура подался вперед, но я остановил его:
      — Спасибо, сеньор, с едой у нас трудностей нет. Но вот с ночлегом…
      — Обратитесь к администратору.
      — Сеньор, мы хотели бы провести ночь в вашем заведении. Нам его очень рекомендовали и...
      — Нет проблем. Вы можете бесплатно, включая питание, провести у нас трое суток. Ваши паспорта, пожалуйста.
      Взяв документы, администратор начал переписывать данные к себе в тетрадь.
      — Сеньор, мы хотели бы ночевать в одной комнате.
      — А иначе и не выйдет, дружище: у нас двадцать четыре кровати стоят вместе — уж какая выпадет, такая и выпадет.
      Оглядев потенциальных соседей, которые ютились позади нас на скамейках, я торжественно заявил, что мы уступаем свои места тем, кто в них нуждается в большей степени. Шура аж подпрыгнул: ты что, дескать, такой неповторимый опыт! Я же чувствовал себя как уязвленный идальго. Сев на ночной автобус, мы поехали к себе в кусты...
     
      Никогда, ни раньше, ни позже, не вел я такого здорового образа жизни. Вставали мы с рассветом, потому что нужно было сматываться, а ложились, как только темнело, потому что нечего было делать. Хотя еще какое-то время мы смотрели на звезды. Мое любимое созвездие, которое я всю жизнь считал Львом, оказалось Орионом: Шура разбирался не только в камнях, но и в звездах.
      Когда нечего делать и некуда спешить, снятся самые глубокие сны...
     
    * * *
     
      ...Во сне у меня есть дом. Обычно это дом, где я жил в детстве, или дача, которую мы снимали каждое лето на три месяца.
      Летние каникулы тянулись долго и впечатлений оставляли не меньше, чем городская жизнь… Гладь залива до горизонта, запах вереска в лесу… Ручейки тропинок среди кустов черники, муравейников и колючих ветвей — и сосны, сосны, сосны...
      Мне хотелось научиться читать ладонями узор на сосновой коре, как слепые читают свои книги. Такую же книгу мне всегда напоминало и ночное небо в августе...
      Я не знаю, какой дом считать домом детства и какой из них мне дороже, поэтому часто образы разных домов сливаются в один…
      Иногда я живу в доме, который существует только в моих снах. Мне часто снится, будто я иду по дороге. Рядом со мной женщина. У нее стройная фигура и длинные черные волосы.
      Она является мне в самых глубоких и живописных снах: в тех, от которых не очнуться полдня… В таких снах я люблю ее. Куда бы я ни шел — она идет рядом со мной, чуть впереди. Иногда ее нет, но потом я вспоминаю, что она все-таки была и все так же молча сопровождала меня…
      Когда я просыпаюсь, я забываю ее лицо и потом хожу по улицам, озираясь, пытаясь найти…
      ...Полет. Во сне очень легко летать. Нужно просто разбежаться, наклонившись вперед, и, оттолкнувшись ногами, ввинтить тело в плотный воздух, будто ты воздушный змей…
      Если держать над головой кусок фанеры или картона — или даже обычную книгу, — можно медленно парить в метре над землей, а если вытянуть руки вдоль тела, взмываешь вверх пулей.
      Проснувшись, я не могу отделаться от удивления, почему это перестало быть возможным…
      …Последний повторяющийся сюжет тоже связан с ощущением полета, только с более сильным. Сцена. На сцене рядом со мной — мои друзья. Мы играем на школьном вечере. У меня в руках гитара, из которой я извлекаю долгий, протяжный звук. Ему вторит глухой бас. Мне кажется, что над танцующими в зале фигурами поднимается, развивая свои кольца, гигантская кобра. Она раскачивается, извивается, мечется по залу черной тенью, и я ощущаю ни с чем не сравнимое страстное оцепенение. Дрожь поднимается по спине снизу вверх. Змея становится невидимой, но я чувствую, как она нависает надо мной и осторожно берет зубами за шею. И я просыпаюсь…
     
    * * *
     
      ...Мой дом стоял у подножия горы Поныйсан. По-корейски это означает Феникс-гора. Каждое утро, перед рассветом, меня будил бой барабана и выкрики шамана, вслед за которым вверх по склону взбиралась по узкой тропинке процессия язычников, одетых в белое. Навстречу язычникам полз туман. Иногда он выглядел совершенно живым. Казалось, будто по склону несется вниз, поднимая клубы пыли, невидимый конный отряд. Или гигантские молочно-белые змеи ищут дорогу между камней.
      Мне хотелось отправиться вслед за процессией, но я не смел нарушать своим присутствием ритуал. Зато днем я подолгу сидел на огромных валунах, венчающих вершину, или карабкался по крутым тропам, пытаясь представить себе, что же здесь происходило на заре...
      И вот однажды я набрел на языческий алтарь, столь непритязательный, что казалось, будто его соорудили дети или птицы: на ветки небольшого куста были надеты перчатки, и он как бы тянул к пришедшему руки; внизу в сосуде, украшенном фольгой, стояли тонкие ароматические палочки, на ветру шелестели цветные ленты. Не помню, как долго я стоял у алтаря и о чем думал, но, когда вернулся к себе в комнату, ощутил усталость и желание лечь в постель...
      ...На меня смотрело незнакомое лицо... Темное, угловатое, будто выкованное из жести, почти не выделяющееся на фоне сизой, морщинистой сосновой коры. Круглые, как у филина, глаза с ослепительными белками властно и как-то презрительно разглядывали меня узкими точками зрачков. Может быть, это было не презрение, а смертельная усталость от вынужденного бдения. Так смотрят на раба или на препарированное животное. Лицо это вызывало не страх, а ощущение какого-то странного несоответствия. Кажется, все было на месте, но что-то в нем вызывало неприязнь — видимо, выражение этих пронзительных глаз... И рот! Какой-то неестественно большой, с тонкими губами!
      И еще я понял: он все время на меня смотрит. Где бы я ни находился…
      Засев за компьютер, я отыскал в Интернете ворох статей о верованиях народов Юго-Восточной Азии, в частности о древней религии бон-по. Нашел и о «шаманской болезни». Того, кто должен стать шаманом, выбирает дух. Духи имеют обыкновение различными знаками привлекать внимание тех, кого они избрали для посредничества между своим миром и миром людей. Если шаман не следует духу, он сходит с ума.
      Я должен стать шаманом? Или уже поздно?
     
    * * *
     
      Мы познакомились в трамвае: оказалось, соседи. Раньше я видел его на митингах. В споры он не встревал, только пристально глядел из-за спин, возвышаясь над толпой. Внешность у него была примечательная: Авраам Линкольн с хитрым ленинским прищуром. Или оголодавший Хемингуэй. Пальто и шляпа у него были черные; кроме того, он хромал...
      Узнав, что я интересуюсь йогой, Г. К. — назову его инициалами — пообещал зайти и показать кое-что из даосских практик.
      Это было время, когда я страстно искал духовного наставника, который истолковал бы мне мою жизнь. Не те факты биографии, что составляют ее видимую канву, а некое внутреннее, истинное существование, по отношению к которому происходящие события являются даже не внешними проявлениями, а как бы колышками, указывающими на то, что копать нужно именно здесь.
      Признаться, мне не везло: один учитель во время каждого публичного выступления с каким-то странным хихиканьем и многозначительным подмигиваньем поминал евреев, другой все занятия завершал сексуальными историями, третий кололся героином, четвертый мало-помалу спивался.
      Последний гуру написал пособие по хатха-йоге, в библиографию которого умудрился включить три работы Карла Маркса, включая «Манифест Коммунистической партии».
      Сначала я надеялся, что все это лишь маска, испытание, эпатаж, а потом разочаровывался.
      В общем, появлению Г. К. я обрадовался и привел его в гости.
      Не теряя времени, учитель показал мне первое упражнение. Сидя за столом, он записывал на листке математическое уравнение, цитируя вслух «Бородино». При этом левой рукой он водил по столу, описывая широкие круги, а правой ногой вычерчивал такие же круги на полу, вращая ею в другую сторону.
      Я выбрал для практики пример 2+2=4 и стихотворение «Белеет парус одинокий». После недолгой тренировки упражнение получилось. Тогда гуру услож­нил задание, вращая в разные стороны левой рукой и левой ногой. Это оказалось выше моих сил. Учитель отреагировал довольным смешком.
      На жизнь Г. К. зарабатывал частными уроками математики и в самом деле голодал. Я накормил его желтым рисом со свежими помидорами, и мой гость, проведший, по его словам, детство в Узбекистане, высоко оценил блюдо, съев его до крошки. Я был польщен. Взяв в руку варёное яйцо, Г.К. хитро улыбнулся и посмотрел на меня с торжественным видом:
      —Яйцо — символ основы мироздания, непроявленной Вселенной. Древний маг, поедая яйцо, мысленно обретал силу верховного божества, овладевал космической энергией, а разделяя его на четыре части, вызывал к жизни мировые стихии и управлял ими. Как поступим?
      —Да ешьте просто... – предусмотрительно предложил я.
      За чаем мы перешли к главной теме.
      — Значит, говоришь, ты видишь ауру?
      — Да не я один.
      Я рассказал Г. К., как записался с парой друзей на курсы, где нас целый месяц учили петь мантры и медитировать, держа ноги в тазу с соленой водой. Потом из Индии прибыл бравый гуру с седыми закрученными усами, как у генерала, — и мигом взял аудиторию в руки. А после того как все от души наорались и наплясались, мы обнаружили, что видим ауру.
      — Ну и какая она, аура?
      — Вы понимаете, мы ее наблюдаем только в одном месте, в доме одной знакомой: у нее на кухне абажур, и, если кто-то сидит на фоне дверного проема, у него от головы к потолку очень быстро восходит поток мелких частиц — не то капель, не то искр.
      Г. К. опустил голову и зажмурился. Сначала я решил, что ему плохо, а потом понял, что он прогоняет то, что я ему сказал, перед мысленным взором. Впоследствии он всегда так делал, когда я рассказывал ему свои видения и сны.
      ...Мы с друзьями действительно наблюдали некий оптический эффект над головами друг у друга на фоне темного дверного проема. Однако вскоре я научился особым образом вглядываться в пространство над головой у соседа, где бы ни находился: в метро, в магазине, в подземном переходе...
      Самые красивые свечения были у детей: ярко-белые полоски шириной в палец. Над головами пожилых людей возникали, будто струйки табачного дыма, слабые протуберанцы. Что касается остальных, тут царило такое же разнообразие, как в одежде и прическах. Мимо меня, то озабоченно спеша, то вальяжно шествуя, двигались ни о чем не подозревавшие обладатели флюоресцирующих рогов, корон, наполеоновских шапок и прочих экзотических ореолов...
      Наверное, все погубила гордыня. Я не только начал трубить о своем даре направо и налево, но и, возомнив себя экстрасенсом, принялся снимать, причем иногда не без успеха, желудочные и головные боли… Ауры над людскими головами угасли, как утренние фонари. Я горько раскаялся. Мир снова вспыхнул диковинным светом, на этот раз с каким-то изумрудным отливом. Я не преминул об этом раззвонить. Все вновь пропало — и теперь уже безвозвратно... А однажды, придя в дом с абажуром, я не увидел ничего и там. Может быть, потому что на кухне теперь висела насекомоподобная люстра с белыми рожками и дверной проем уже не чернел таинственно за спиной хозяйки дома, а был залит тусклым, рассеянным светом.
      Выслушав мой рассказ, Г.К. налил себе чаю и лукаво-испытующе взглянул на меня.
      — Чему ж тут удивляться? Наверное, действительно есть какие-то практики, которые изменяют электрохимический баланс мозга. Ты сам посмотри: человек, волк, хамелеон, сокол и стрекоза видят окружающее совершенно по-разному. А точнее будет сказать, что они не просто воспринимают по-разному один и тот же мир, а выстраивают из одного и того же материала совершенно разные миры.
      — Но они же взаимодействуют между собой....
      — Но всё-таки это не один и тот же мир. Конечно, можно возразить на это, что мир один, просто у кого-то видение полнее. Кто-то скажет: оно самое верное у человека, потому что он, так сказать, венец Творения. Да, действительно, есть кроты, которые различают только свет и тьму, есть слепые рыбы. Но есть и сова, которая видит ночью — а человек не видит! Гамма восприятия акустических волн тоже у всех разная: собака слышит ультразвук, а человек опять же его не слышит. Запах друг друга иные насекомые чувствуют за километры, а мы — нет. Так ведь?
      — Так.
      — А представь себе, какую картину мира генерировал бы мозг, если бы зрение у него было острым, как у сокола; слух, как у собаки, а обоняние, как у той страстной букашки? Каким бы он воспринимал и осознавал окружающее, если бы у него был орган локации, как у дельфина или летучей мыши? Реальность — это не голубое небо и зеленая трава, а только взаимодействие волн. Я недоверчиво постучал по столу:
      — Это что, тоже волны?
      — Тоже. — Г.К. отхлебнул из чашки и вдохновенно продолжил проповедь. — Букашка парит в потоках воздуха, и до гравитации ей дела пости нет; водомерка бегает по воде, аки посуху; муравей ползает по куску масла, как по асфальту — слон плющит это масло, как и не было его. Рыбы осязают окружающие потоки боковой линией….
      Я представил себе, что иду в плавках вдоль морской полосы и ловлю телом ветер, который приносит мне ощущение беспрестанного движения вокруг. Вот женщина за моей спиной поднимает голову, проводит рукой по волосам….
      — Так что, — завершил свою речь Г. К., — если с помощью каких-либо упражнений переставить клеммы в твоем мозгу, переключить его на другое напряжение, кто знает, может быть, ты станешь — даже теми органами, что у тебя есть, — видеть, слышать, осязать и обонять сущности, которые живут вне твоего обыденного диапазона восприятия…
      Г. К. вдруг спросил:
      — Ты, кажется, хотел кое-что посмотреть?
      Я кивнул головой. Г. К. приказал мне лечь, укутать ноги чем-нибудь теплым и закрыть глаза.
      — Сейчас ты увидишь кое-что более интересное, чем аура.
      Он протянул руку к торшеру и погасил свет. Сквозь полусомкнутые веки я разглядел, что он жмурится и делает рукой круговые пассы. Я закрыл глаза...
      ...Каждый раз в начале сеанса я видел вращающуюся пластинку и кружок света на ней. Затем мой взгляд падал с высоты на поверхность земли, будто я был птицей, кружащей над лесами, реками, полями... Дальше начинались психоделические, сменяющие друг друга видения, которые со временем стали завершаться той или иной стабильной картиной. Однажды я очутился в музее доисторических черепов, но чаще всего это была кладовая, где хранились переливающиеся желто-голубыми огоньками драгоценные камни, украшения. Я видел хрустальные палочки в вазе, сверкающую корону из самоцветов, серебряного слона, который держал в хоботе жемчужину...
      Г. К. называл это «крутить фильмы». У него были целые тетради с записями видений различных его знакомых.
      — А зачем вы этим занимаетесь? Какова ваша цель?
      — Моя задача — пробиться к архивам информации коллективного сознания. Можно сказать, единого информационного поля — или просто Космоса.