7.
Раньше Нателла не обращала на него никакого внимания: щуплый, маленького роста, ещё и молчаливый. На школьных вечерах играл на барабанах, из-за которых его едва было видно. Из армии вернулся подросшим, раздавшимся в плечах. На встрече друзей взял гитару, запел, чуть покачиваясь и пристально глядя в глаза Нателле, белогвардейский романс про «тонкие лебеди девичьих рук». Потом взялся провожать её через мост, но до моста они дошли не скоро: завернули в полузаброшенный парк на берегу. Там взобрались на причудливо изогнутый ствол одичавшей яблони и долго смотрели, как залитую лунным светом лощину медленно заполняет клубящийся туман. Потом они бродили по колено в этом светящемся тумане, а мост тем временем развели, и ночевать пришлось среди яблонь…
В армии Юрий был танкистом. По этой же специальности и пошёл работать: стал водителем-испытателем танков. Друзей любил потчевать страшными байками. Например, про то, как его приятель уснул в колее посреди поля, и по нему проехала целая танковая колонна - или про то, как другой его сослуживец высунулся из переднего люка, а башня в этот момент повернулась, и ему напрочь снесло голову пушкой. Друзья ёжились, с недоверием глядя на рассказчика – тот довольно ухмылялся…
Когда Юрий сделал Нателле предложение, она особо не раздумывала – разве что пару дней для приличия… Его родители уступили молодожёнам двухкомнатную квартиру в «хрущёвке». И кто знает, как сложилась бы жизнь, если бы не его постоянные командировки в Казахстан... Неожиданно Нателла обнаружила в себе ревность, с которой совершенно не могла совладать. После долгих колебаний она настояла на том, чтобы муж сменил работу и оставался постоянно при ней, тем более, что в семье ожидалось прибавление.
К тому времени как родился Антон, Юрий уже полгода трудился в фотоателье, запечатлевая клиентов на фоне пышных букетов, изящных драпировок или городских достопримечательностей. Поскольку копировальные машины тогда были редкостью, подрабатывал тем, что переснимал на заказ то документы, то студенческие конспекты, то дефицитные книги. К нему набивались в приятели, часто наливали, а то и расплачивались дорогим коньяком. Коньяк он нёс домой.
Квартира Юрия и Нателлы стала подобием клуба, где почти каждый вечер собирались школьные и дворовые друзья. Приносили с собой еду: кто курицу, кто пельмени – готовили, нарезали зелень, разливали сухое болгарское вино. Включали магнитофон или пели песни под гитару, говорили то о книгах, то о политике, танцевали...
8.
Одним из самых больших потрясений в жизни Нателлы были безутешные рыдания матери, когда умер Брежнев и по телевизору показывали его похороны.
-Мама, ты же сама кричала, что все коммунисты – подлецы, а Брежнев из них первый! – недоумевала Нателла.
Гертруда проглатывала комок в горле, и на миг её взгляд становился свирепо- неподвижным, затем подбородок вновь начинал мелко дрожать:
-Двадцать лет с ним прожили... двадцать лет...
Будто и не было совсем недавно нового обыска в доме – и новых связок книг в коридоре; будто забыла, как Нателлу с грудным ребёнком два дня продержали на Литейном, пытаясь добиться от неё признания в том, что мать самиздат продаёт, а деньги переправляет за границу... Посадить Гертруду тогда не удалось, но с режимным предприятием ей пришлось расстаться. Теперь же, забыв обо всём, она утирала глаза под звуки траурного марша...
Впрочем, о прежней работе она не слишком жалела: одной препоной к моменту отъезда было меньше. Кроме того, они с Нателлой теперь работали вместе, хотя и в разных отделах.
Два года спустя, в самую душную пору, Гертруда решила, что откладывать задуманное больше нельзя. Согласно разработанной легенде, в горисполкоме работал дядя Гертруды, отставной генерал. В обязанности мифического генерала входило распределение квартир, жильцы которых уезжали в Израиль. Тем, кто желал в обход очереди улучшить жилищные условия, достаточно было встретиться с племянницей генерала, то есть Гертрудой Ивановной - и пожертвовать некоторую сумму, необходимую для оплаты усилий ряда ответственных лиц. Пожертвовано было немало: клиентами Гертруды Ивановны были люди состоятельные. Она же с годами не только не утратила своего обаяния, но приобрела также немалый дар убеждения.
-Здравствуйте, уважаемая Гертруда Ивановна. Уж и не чаял встретить вас в этой жизни... Вы, надо полагать, с головой в трудах праведных... Пришлось разыскивать вас, что называется, по своим каналам. Так и где же обещанный ордер?
-Вы, я не пойму, иронизируете или как, Сергей Сергеевич? Ордер ваш у меня только сегодня был в руках. Хорошо, догадалась внимательно проверить! Уж вас-то я помню, как родного – смотрю, а фамилия вписана с ошибкой. Дяде сказала – он рассвирепел даже. Руки, говорит, вырву этой шмакодявке, уволю к чёртовой матери!!!
-Погодите-погодите, а теперь-то что?
-Ну что... Ордер-то испорчен. Как ни крути, а к серьёзным людям снова придётся обращаться. Нужно доплатить.
-Что, столько же?!
-Нет, слава богу, только половину.
Муж с дочерью узнали о деяниях Гертруды от следователя. Придя домой, Нателла набросилась на мать:
-Зачем ты всё это затеяла?! Ведь можно было продать катер, на дорогу хватило бы, а там вы с дядей Ромой уж как-нибудь устроились бы: земли в Австралии много, климат благодатный, за скотом ухаживать не надо – сам плодится... А главное - ты ведь врала им!
Мать побагровела:
-Я за этот катер здоровьем заплатила, а они чем - за свои особняки и «Волги»? Их сынки с любовницами с курортов не вылезают, икру жрут, а ты у меня где была, что видела? Да перестань ты – Батуми... Сами вруны, подлецы и воры – и поделом им! Они ведь были уверены, что покупают первое место в очереди. Чужое место! Того, кто может быть, ютится в коммунальной конуре, где даже ванной нет, как у нас на Белевском. Да что ты мне всё талдычишь: закон, закон...? Законы эти же твари и придумывают. По справедливости надо жить, а не по закону. Закон от человека, справедливость – от Бога!
-Мама, ты сама-то себе веришь? О какой справедливости ты говоришь?
-Справедливость - это когда каждому по делам его!
Когда Гертруде пришло время отвечать за дела свои перед презираемым ею законом, вся площадь перед зданием суда была заполнена новенькими дорогими автомобилями, и сам судья, слушая показания потерпевших, не мог сдержать восхищения:
-Молодец Гертруда Ивановна!
Тем не менее она получила одиннадцать лет с конфискацией имущества. Случай получил огласку в прессе. Фельетонист не пожалел красок, расписывая, как коварная Гертруда подводила доверчивых клиентов к первому попавшемуся дому и, указывая на ряд темнеющих в вышине окон, шептала с придыханием: «Вот оно, ваше будущее гнёздышко!»
Когда судебные исполнители явились на квартиру, они были поражены скромностью обстановки. Ни приличной мебели, ни даже обычной люстры в доме не оказалось. В углу у окна стояла раскладушка, под потолком на витом проводе болталась одинокая лампочка, скудная домашняя утварь была расставлена вдоль стен.
-Когда успели, суки? – озадаченно прошептал один из визитёров.
Роман, стоя перед ним в своей неизменной майке, спокойно отвечал, что жили они так всегда, а деньги супруга, видимо, раздавала нуждающимся – он не в курсе.
Отчасти сказанное им было правдой. Где деньги, он действительно не знал, так как с женой не разговаривал с самого начала следствия. Нателле объяснил: не бывает в этом деле красоты, слишком широко мать сети раскидывала – наверняка, в них оказалось много мелкой рыбёшки. Так и вышло. Ущерб обманутым матерью коллегам по работе Нателла, сидя на макаронах, несколько лет возмещала из своего кармана.
9.
Из ателье Юрия уволили. Общение с клиентами, которые платили за услуги коньяком, не прошло даром. Да и сам он под конец уже совсем потерял интерес к работе: щёлкал гостей города фотоаппаратом без плёнки, увещевательные письма равнодушно бросал в корзину – поэтому, получив расчёт, даже испытал облегчение. Вакансий повсюду было предостаточно, и уже пару недель спустя его приняли учеником слесаря на карбюраторный завод. Гадать, что такое карбюратор и как он выглядит, Нателле долго не пришлось.
-А чего такого? – оправдывался Юрий, - у нас все выносят. Это же и воровством даже не считается, а как бы неофициальной добавкой к зарплате.
Нотаций мужу она не читала. Просто садилась на кухне и утыкалась в книгу. При этом с досадой отмечала про себя, что ей обидно даже не то, что её муж – «несун», а то, что всё равно он эти карбюраторы пропьёт. Так и выходило.
Друзья продолжали приходить к ним, но Юрий участия в традиционных вечерах уже не принимал – дома появлялся поздно, ему освобождали место за столом, он старался сидеть ровно и молчал, улыбаясь то иронично, то ядовито.
А потом случилось то, чего больше всего опасалась Нателла, и она, узнав об этом, прокляла тот день, когда уговорила его сменить работу: ведь если бы он остался танкистом, может быть, и не запил бы – и не стал бы чужим. Она приняла решение о разводе. Изменник молил о пощаде, уверял, что всё произошло случайно – она же была непреклонна. От отчаяния Юрий напился какой-то дряни и попал в реанимацию. Когда Нателла увидела его гуляющим в шлёпанцах и пижаме вокруг клумбы, сердце её дрогнуло…
Выйдя из больницы, Юрий некоторое время держался: организовал дома нечто вроде чайного клуба и занимал друзей рассказами о том, как он едва не умер по дороге в больницу, и о сеансах гипноза, которым его там подвергали. Начинались эти сеансы с того, что алкоголиков раскладывали по койкам, после чего из динамиков под потолком раздавались звуки 5-ой симфонии Бетховена, заставлявшие публику вздрогнуть и на миг оцепенеть. В это время в палату входил гипнотизёр и объяснял, что как только он досчитает до десяти, все уснут, но будут слышать его голос. При этом часть слушателей уже храпела. Досчитав до десяти, гипнотизёр начинал размеренно вещать. Страшным голосом он сообщал, что водка – это яд, затем призывал пациентов вспомнить, кем они были раньше, и осознать, кем они стали теперь. Тем временем Бетховена в динамиках сменяла финальная сцена из «Лебединого озера». Юрий таращил глаза в потолок и вспоминал, как под эти звуки в фильме «Кавказская пленница» выпадал в окно товарищ Саахов, получивший в зад заряд соли. В конце сеанса гипнотизёр заверял спящих, что после того как он досчитает до десяти, они проснутся и навсегда забудут о желании выпить. На счёт «десять» в палату входили санитары и начинали трясти всех за ноги.
В завершение рассказа Юрий неизменно добавлял, что после ухода медперсонала загипнотизированные скидывались и посылали гонца за водкой. Друзья хором гоготали, хотя и понимали, что последнее добавлено для красного словца. Юрий отхлёбывал чай из кружки и сам себе подмигивал.
10.
Когда муж приобрёл на заводе две путёвки в Болгарию, в душе у Нателлы затеплилась вера в то, что гипнотизёр сотворил чудо. Ещё более эта вера укрепилась, когда Юрий объявил, что ему предложили вступить в КПСС. Нателла долго колебалась, не зная, стоит ли обсуждать это с матерью во время свидания, но та, выслушав, только махнула рукой: лишь бы водку не хлестал. Что же до зарубежной поездки, тут разговор вышел обстоятельный. Будущим туристам следовало знать, что каждую группу сопровождает информатор КГБ, которому предписано сообщать начальству, кто за границей какие места посещал, с кем встречался, что покупал и что говорил.
-А как узнать, кто этот информатор? - спросила Нателла.
Мать подняла кверху палец и шёпотом произнесла:
-Там работают, конечно, подлецы – но не дураки. Информатор – это всегда тот, кто меньше всего на него похож. Тот, кому ты больше всего доверяешь.
Опытная Гертруда как в воду глядела: информатором был избран её зять. По возвращении из поездки он признался Нателле, что не смог отказаться, потому что его «зажали в клещи» - и простодушно попросил её помочь в составлении отчёта, который от него требовали.
Коллективный портрет туристической группы, вышедший из-под пера супругов, мог бы служить иллюстрацией к Кодексу строителя коммунизма, однако умные заказчики труд не оценили и отнеслись к нему с сомнением. Вернуть их доверие несостоявшийся агент не смог бы при всём желании, поскольку вновь запил - и долго ещё на вопрос друзей, вступил ли он в партию, отвечал с горечью:
-В говно я вступил…
11.
И действительно вступил. Изгнанный-таки из дома, ночевал по осени у новой знакомой, которой приглянулся за простой нрав и, как она позже говорила в кулуарах суда, «выраженное мужское начало». Утром, дрожа от холода и похмелья, втиснулся в одну из кожаных курток, висевших в прихожей. В кармане нащупал золотое кольцо. Ему хотелось выпить, и это был шанс. Он ни секунды не сомневался, что завтра же вернётся сюда в этой же куртке и с выкупленным из ломбарда кольцом. Две недели спустя она подала заявление в милицию. Он получил условный срок, она не настаивала на большем. А потом он всё-таки попал в тюрьму. За что, и говорить не хочется. Может быть, и стоило бы ради красного словца, которое так любил сам Юрий, изобразить его благородным отступником или, наоборот, приписать ему какое-нибудь из ряда вон выходящее злодейство, но – как было, пусть так и будет. В общем, стоял он у гастронома, останавливал прохожих:
-Мужик, постой! Давай заключим договор. Ты идёшь в кассу, пробиваешь две копейки, как бы на спички, несёшь чек мне. Я рисую два тридцать и сам беру вермут. Пьём вместе.
В кармане у Юрия был остро заточенный химический карандаш и безопасная бритва. Будучи некогда фотографом, искусством ретуши он владел в совершенстве. В первый день своего бесхитростного промысла он даже сделал небольшой бизнес. На следующий день продавщица, несмотря на напиравшую на прилавок толпу и крики: «Ну что, коза, никогда чеков не видала?!» - уже внимательнее вглядывалась в лиловые цифры на неровных обрывках бумажной ленты, и когда на одном из них они оказались грубо намалёванными пьяной рукой, судьба Юрия была предрешена.
12.
Вместо одиннадцати лет, положенных по приговору, Гертруда провела за колючей проволокой только пять, поскольку вела себя примерно, помогала родившим на зоне женщинам нянчиться с детьми, пользовалась всеобщим уважением. Наверное, помогло и письмо, которое Нателла написала Горбачёву.
Все пять лет она ждала Романа. Муж не появился ни разу, ни на одно письмо не ответил. На свидания приезжала только дочь. От неё Гертруда узнала, что Роман продал не только имущество, когда-то спасённое от конфискации, но и квартиру.
Пять лет – не десять, но с годами и она научилась видеть в окружающих то, чего во внешнем мире люди и сами в себе не знают, а если и знают, то умело прячут. Теперь истинной жизнью ей представлялось то естественное существование, когда каждый не просто без маски, а будто голый и с вывернутым наружу нутром, как потрошёная кроличья тушка, и сотни их - безымянных, пронумерованных - живут единым дыханием и одной мыслью: вырваться туда, где всё так случайно связано и нелепо перепутано. Вырваться, чтобы снова запахнуться, надеть личину – и стать тем, что гордо зовётся человеком.
И если Гертруде до сих пор хотелось повстречаться с Романом, то только для того, чтобы взглянуть на него и понять то немногое в человеческой природе, что осталось ею непонятым. Роман не приезжал, и она вызывала в памяти его черты, но в этом не было смысла, потому что тот образ, который остался в её памяти, был создан не ею, а прежней Гертрудой. И ей оставалось только гадать, что видит Роман, когда глядит на себя в зеркало.
Выйдя из тюрьмы, Гертруда поселилась у дочери. Обещала ей скоро трудоустроиться и снять жильё, а пока взялась помогать по хозяйству. В дом по-прежнему приходили друзья, и Гертруде нравилось слушать их разговоры. Она сидела за столом, подперев ладонью подбородок, и улыбалась, как ребёнок, который уже понимает, о чём говорят вокруг, но сам говорить ещё не умеет. Продолжалось это недолго: появились друзья и у Гертруды. Нателла поняла это, когда мать пришла домой пьяная – с прилипшей ко лбу спутанной прядью волос и растерянно-виноватым видом. Когда это стало повторяться всё чаще, Нателла уже знала наверняка: самым страшным днём в её жизни будет день, когда после долгого ожидания и поисков она встретит на улице мать, бредущую в никуда, глядящую перед собой умершими глазами – и сделает вид, что не заметила её…
13.
Внешне Юрий почти не изменился. Стал только немного суше и жилистее. Друзья опасались, что он заматереет, наберётся тюремных привычек – а он и внутренне остался прежним, будто и не сидел. Разве что во время разговора стал глядеть на людей в упор – открыто, но без вызова; пристально, но осторожно. И ещё у него появилось обыкновение хохотать по каждому поводу, не меняя выражения глаз, будто оба они были вставные. О тюрьме рассказывал охотно и с подробностями, особенно, о том, как «прописывают» в камере новичков и насилуют «опущенных». Слушатели содрогались, морщили носы, но требовали рассказывать дальше. Юрий неторопливо продолжал: демонстрировал образцы блатной речи, объяснял, какая наколка что означает; учил заваривать чифир.
Нателла решила дать ему испытательный срок. Юрий жил у родителей, а к ней приходил в гости: пил чай на кухне, обсуждал с ней прочитанные книги, клеил с Антоном какие-то игрушки. Когда в моду вошла йога, записался вместе с Нателлой на курсы…
В тот год, когда надпись «Слава КПСС!» на крыше райисполкома погасла окончательно, они вместе похоронили Гертруду. Перед тем помянули, присев на скамейку и поделив на двоих маленькую. Дали пригубить и Антону. Закусили бутербродами с луком и селёдкой. Юрий взял в руки урну, повернул к себе крышкой, на которой золотистыми буквами было выгравировано имя Гертруды, пошутил: «Вот удостоился – тёщу несу!» Нателла с Антоном молча пошли рядом. Лишь один раз закричали на Юрия, когда тот споткнулся и уронил прах тёщи в осенюю грязь.
...Откуда у него была эта черта: всё себе портить, когда жизнь, казалось бы, окончательно наладилась – Нателла так и не поняла. Ей казалось, что всякий раз, начиная что-то новое, он будто пытался родиться заново, начисто стерев из памяти всё, что было прежде – и до смерти напивался. Придёт в себя, улыбается виновато: «Зарекалась ворона говно клевать». Она думала, что услышит это опять и тем ранним летом, когда он вдруг надолго пропал, а затем обнаружился в реанимации. Только на этот раз вернуть его не смогли.
14.
Одним ухом Нателла слушала малопонятные объяснения врача, другим – торопливое, полуразборчивое бормотание дяди Ромы, разметавшегося на больничной койке.
-Практически те же симптомы, что были у вашей мамы: бледность лица, потливость...
-Сволочь я, сволочь…
-Расстройство мышечного тонуса по типу децеребрационной ригидности…
-Пришёл бы сюда, навестил - и пронесло бы… а я ведь крест на ней поставил, сука...
- Глазо-двигательные расстройства… Выраженный страбизм...
-Бог не фраер, всё видит…
-Короче говоря, тот же диагноз: геморрагический инсульт. Судя по всему…
-Да погодите… Нателла… мне сказать надо…
-В общем, зайдите потом ко мне, а пока посидите, успокойте его, а то он всё встать, видите, порывается…
Когда врач вышел, она села на табуретку рядом с койкой, взяла отчима за руку. Дядя Рома сделал глубокий вдох, будто затянулся папиросой - чуть помедлив, выдохнул:
-Похорони меня рядом с ней…
Она молча кивнула.
15.
Сашка был последней любовью Нателлы перед тем как кончилась одна её жизнь и началась другая. Бывший моряк торгового флота, он работал теперь водителем у какого-то начальника, и в его распоряжении была роскошная чёрная «Волга». По будням Сашка возил начальника, по выходным катал Нателлу и её друзей. Особо запомнилась ей бешеная езда белой июньской ночью по пустым, ещё не высохшим от недавно прошедшего дождя улицам. Пассажиров было восемь человек – утрамбованных железными дверями в единое целое. Стрелка спидометра зашкаливала за сто километров в час; ветер, бивший сквозь открытые окна машины в счастливо зажмуренные лица, пах мокрым асфальтом и сиренью. В четыре утра вывалились на берег Невы смотреть, как проходит под железнодорожным мостом караван. Сашка хохотал как сумасшедший, приплясывая на месте; нагибался, подбирал камни, высоко подпрыгивал, будто хотел взлететь - и бросал камни в баржи, хрипло выкрикивая притворные проклятия... Баржи в ответ гудели.
Мазутом Сашка был пропитан насквозь. Нателла гоняла его в душ по нескольку раз на дню, заставляла оттирать руки пемзой, щёткой, мочалкой – ничего не помогало. Впрочем, запах этот её не очень-то и волновал – наоборот, Сашку без него она и представить себе не могла: чёрная копна волос, густые брови домиком, татарские усы – и этот букет: мазут, масло, бензин – что там ещё? Но одно дело – она, а другое – друзья...
Те и не думали насмехаться над Сашкой. А он, глядя на Нателлу, боялся дышать, и дня не было, чтобы он не принёс ей какого-нибудь подарка.
Спокойно стоять на месте было для него сущей мукой, позу он менял беспрестанно; казалось, тело теснило его, как не по размеру сшитый костюм. Как-то случайно выяснилось, что он играет на гитаре. Пел он голосом тихим и густым, просил при этом не подражать ему: говорил, что скоро станет известным, как Цой.
Сколько они прожили вместе? Может, год, а может чуть больше. Нателла не хотела терять Сашку, потому что он был лучшим из всех мужчин, которых она знала, но не знала, о чём с ним говорить: за год он успел всё о себе рассказать, а книг совсем не читал. Она уговаривала его сесть рядом, снимала с полки то Достоевского, то Стругацких, то модного Кастанеду. Он виновато отводил её руку с книгой, говорил, что поедет лучше похалтурит. Ей стало скучно целыми днями болтать о шмотках, пусть даже о тех, которые он собирался ей купить. Сашка понял всё по-своему, начал ревновать и всё чаще устраивал дикие скандалы. Она перестала пускать его в дом, стала уходить к подруге. Что потом случилось, никто не понял, а она ничего толком не объясняла. Одни говорили, будто он сел за хищение рыбы в порту, другие шёпотом рассказывали, что сама Нателла его и посадила - после того как он ногой вышиб дверь в квартире и бросился на неё с ножом...
Отсидел Сашка год, вышел на волю и несколько месяцев спустя разбился насмерть в автокатастрофе.
Нателла никогда не считала свою жизнь какой-то особенно драматичной, никому не жаловалась, никому не завидовала. Когда приходилось трудно, она просто напоминала себе, что и времена в истории бывали гораздо хуже, и человеческие судьбы складывались куда сложнее. А у них с Антоном была и крыша над головой, и хлеб насущный, и друзья. И ещё у неё были книги. Тому, кто оказывался в доме впервые, меньше всего могло подуматься, что женщина у окна, склонившаяся над каким-то романом, в то время как повсюду снуёт народ с тарелками и кружками в руках, у плиты что-то готовят, а за столом не утихают споры – и есть хозяйка этого дома. Но даже узнав об этом, он не смог бы сообразить, то ли всякое движение вокруг происходит само по себе, то ли, наоборот, каким-то образом подчинено её воле. При взгляде на неё, с тихой улыбкой переворачивающую книжные страницы, у гостей нередко возникало ощущение, что они разыгрывают некую пьесу, текст которой лежит на коленях у хозяйки – сама же она сверяет то, что они говорят и делают, с заранее написанным.