Вспомнить «Сайгон»? Это невозможно. Каждый раз, когда меня просят рассказать о том, каким он был, я просто оказываюсь там, и здесь меня нет. Дело в каком-то неизученном свойстве сознания, которое...
Звучит фальшиво. Меня просто здесь нет.
Я стою за высоким столиком недалеко от входа в зал и смотрю, кто появится из предбанника. Конечно, это не предбанник, а буфет со спиртным, но поскольку оно меня не интересует (денег нет), то предбанник.
Там, на подоконнике, тоже сидят люди, но только потому, что им не хватило места в зале. «Люди» произносится со значением. Под «людьми» я подразумеваю тех, кому присуще то основательное содержание, которое делает их похожими на ластоногих среди птичьего базара. Да. Именно так. Вот они, обитатели этого сурового побережья, вглядывающиеся в далёкий горизонт: тюлени, моржи, морские котики и слоны. А вокруг гомон залётных бакланов, глупышей, качурок и буревестников...
Три вещи завораживают взгляд: накатывающиеся на берег волны, танцующее пламя и текущая мимо толпа. Мы смотрим, как она движется за окнами... куда? Отсюда не нужно уходить: стихи здесь читают вслух, рукописи передают от стола к столу; слева от предбанника, в углу, с молниеносной быстротой на свет появляются портреты присутствующих. А что полезного ты узнаешь в библиотеке и что нового узнаешь в музее? Да и к чему ходить в музей, если сейчас придёт Эмиль? Смотри на его лоб в ореоле седой гривы, на его библейскую бороду - и жалей о том, что Рембрандт не дожил до наших дней. Только не смотри ему в глаза, как бы тебе ни хотелось этого: он сразу увидит, какой ты дурак... Скоро настанут белые ночи, и весь город выйдет на площади; повсюду будут звучать песни, и на улицах снова будут слушать поэтов, а к Казанскому собору приволокут, так же, как волокли троянского коня, старое пианино, втащат его на колоннаду – и рядом с ним появится этот миниатюрный курчавый Одиссей с печальными глазами. В сумерках толпа рассеется, и он останется один среди колонн, и Гершвин будет звучать для опустевших скамеек, для фонтана, для кустов сирени и для редких троллейбусов, спешащих в парк. И конечно, для тебя.
Теперь Эмиль сидит на тротуаре Невского с пустой пачкой из-под сигарет и вновь глядит, как мимо него течёт толпа. Мне лестно пригласить его в кафе и угостить. Мне кажется, если я не сделаю этого здесь, что-то изменится там – и он не будет больше приходить в «Сайгон» и никогда не будет играть Гершвина между колонн Казанского собора. Он уезжал и вернулся. Я не знаю, что там произошло с ним. О чём он говорит с Богом, мне не понять, и я просто сижу напротив, изредка вставляя пару слов. ...И снова оказываюсь за высоким столиком, с чашкой кофе в руке. Только теперь у зеркальной стены. Напротив той кофеварки, за которой стоит... а как же её зовут – в тёмных очках и с хриплым голосом? Внезапно отключилось электричество, надо ждать – и вдруг оказалось, что вся очередь знает друг друга и буфетчицу, и все виртуозно пикируются между собой, и только я один стою как пень, потому что не ботаю по фене и не могу вставить ни слова.
Зато я понимаю стихи. И знаю: вот стоят Поэты. Теперь их лица знакомы многим, а имена известны всем. Но я не могу назвать их, потому что прежде их не знал, не разговаривал с ними – и они не читали мне своих стихов. Я и не замечал их, хотя они, конечно, видели всех. И сейчас мне кажется, будто они возвышаются над головами посетителей, как два великана. Говорят, так видел и изображал людей на своих картинах Пиросмани. Его упрекают: Нико, что же у тебя фигуры на заднем плане выше, чем на переднем? Ты о перспективе-то слыхал что-нибудь? А Нико отвечает: да ты что, дорогой, это же такие хорошие люди – как я могу их маленькими изобразить?
И Митю Шагина я вижу большим. Хотя он такой и есть. С Митей я знаком по «Сфинксу». Это наш Василеостровский «Сайгон», который на углу Большого и 2-й линии, всегда залитой солнцем. Вернее, на самом углу – пельменная, а чуть дальше по линии – «Сфинкс». Туда приходят студенты университета, художники из Академии и полковники – тоже из Академии, только другой. Студенты пьют кофе, художники – сухое вино, а полковники – коньяк, закусывая шоколадными конфетами. Полковники всегда держатся особняком и стоят к нам спиной. Выпьют, закусят – и быстренько прочь. Студенты и художники – друзья. Времени никто из нас не жалеет, спешить пока некуда: зарабатывать особо не дают, и о том, что когда-то придётся крутиться, чтобы просто выжить, никто не думает... А образование – вот оно, здесь. Примером нам служат обитатели парижской «Ротонды», воспетой Эренбургом: Аполлинер, Модильяни, Брюсов, Маяковский... Часами мы философствуем, говорим о музыке, декламируем друг другу свои стихи, упражняемся в графике, просто читаем за столом. Кончаются деньги – выходим на солнце бросать фрисби. Деньги появляются – идём в пельменную пить водку. Перебираемся из мастерской в мастерскую, с квартиры на квартиру, из мира в мир. И, уставшие от головокружения, пьём чай, и, конечно, портвейн. И наконец срываемся с места и отправляемся всей компанией в столицу – «Сайгон». Там расскажут, где кто будет играть и как пройти на сэйшн. И каждый из нас – немного философ, немного художник, немного музыкант, немного поэт...
...Мой друг протискивается в очередь впереди меня:
–Читал мемуары Рекшана? Называются «Кайф».
Прикладываю палец к губам: друг втиснулся в аккурат между мной и Рекшаном. Рок-патриарх чуть напрягается и едва заметно поводит ухом в нашу сторону, но мы уже говорим о другом. Исправляюсь, Владимир Ольгердович, мемуары кайфовые. Распахнулась дверь, взгляды туда. Ветер проносится меж столиков. Широким шагом, ни на кого не глядя, в длинном чёрном пальто, «Сайгон» рассекает Цой. Рядом с ним, будто пританцовывая, - барабанщик Гурьянов в кремовом костюме. У половины посетителей день прошёл не зря. Да и годы эти проходят не зря, что бы там ни говорили...
Каждый день я иду на работу мимо «Старой книги», что за перекрёстком, наискосок от «Сайгона», и вижу в очереди Курёхина с туго набитым портфелем. Говорят, всё, что он берёт в магазине, он читает за ночь, а утром сдаёт обратно и тут же снова набивает портфель. У Курёхина недавно родилась дочка, и я раз за разом приглашаю его к себе в магазин купить резиновые книжки, которые можно читать в ванне и даже грызть или рвать. Курёхин приходит и рассказывает, что он сейчас читает. Мне стыдно: я о таких авторах и не слышал. Только разве что о Лотмане. Больше Курёхина я не тревожу. И без меня ему спокойно кофе не попить: бакланов вокруг всё больше. Неряшливые, хриплоголосые, серые – они слетаются поглазеть и на него, и на Цоя, и на Митю Шагина, и на Рекшана; прилетают и качурки из Москвы – чистенькие, все в лакированных курточках с симметрично развешанными по обеим сторонам фенечками – и пройти в «Сайгон» теперь можно, только протискиваясь боком. Да и не так тянет уже туда: клубы дыма, бутылочные осколки на полу – и запах... мочи. И я понимаю, что храм сей обречён. И что скоро с ним произойдёт то же самое, что произошло со «Сфинксом», где теперь официанты и фонтан посередине, а вокруг него пляшут под диско полупьяные мажоры...
...Эмиль сидит напротив меня и тихо проговаривает свои притчи. Пора уходить. И я наконец со всей отчётливостью понимаю, что «Сайгона» больше не будет; что теперь он – книга, закрытая навсегда. А мы, до конца её не понявшие, даже толком и не дочитавшие, растерянные, рассеянные по всему свету – народ этой Книги.
фото: Наташа Васильева-Халл