I
Егор не помнил, почему он убил милиционера. Тот требовал показать ему документы, а Егор оставил их дома. Милиционер хотел его задержать и отвести в отделение для выяснения личности. Будь это наяву, Егор подчинился бы, но во сне это грозило ему какой-то необратимой бедой, и он понял, что никуда не пойдет.
Дело было на набережной у Троицкого моста. На мост въезжал трамвай, и кто-то под него чуть не попал. Трамвай, коротко звякнув, остановился, милиционер обернулся на звук, и Егор ударил его неизвестно откуда взявшимся ножом. Ударил в отчаянии, ощутив холод в руках. Ударил с какой-то чудовищной обидой на милиционера за то, что тот вынудил его совершить то, о чем думалось прежде с ужасом. Почувствовал, будто воздух стал плотным, как подушка; прорвал ее, ударил...
А дальше — самое страшное. Единственным человеком, который находился рядом с милиционером в момент его смерти, был Егор. И милиционер с доверчивым, как у ребенка, выражением лица упал на него грудью, судорожно вцепился ему в плечи и медленно начал сползать на землю. Егор отпихнул умирающего, пнул его ногой — и тот, нелепо изогнувшись, с вывернутой назад рукой, полетел в воду.
Потом Егор сел в трамвай и поехал через Троицкий мост к Летнему саду. Сел спиной вперед, как никогда не садился; ехал, вжав голову в плечи, зажмуриваясь и вновь открывая глаза, перед которыми стояло лицо милиционера, падающего в воду, — со сморщенным от обиды и страха подбородком...
За окном мелькали узоры чугунной ограды моста, проплывали один за другим фонари, едва заметно поворачивался шпиль Петропавловского собора — теперь безнадежно чужой...
Егор ехал, в отчаянии сжимая пальцами края сиденья под собой, — то пытаясь невероятным усилием повернуть время вспять, то внушая себе, что все это страшный сон…
II
— Тьфу, дьявол! — Опершись на дверцу машины, Дмитрий Михайлович грациозно выгнулся и, что есть сил повернув голову назад, с надеждой посмотрел на подошву туфли. Надежда не оправдалась. Захлопнув дверцу, Дмитрий Михайлович торопливо подбежал к краю тротуара и начал оттирать подошву о гранитный поребрик. Безуспешно. Дмитрий Михайлович растерянно оглянулся в поисках лужи, затем взглянул на часы и снова принялся соскабливать с резной кожи налипшее на нее. Откуда-то вынырнула серая кошка. Осторожно принюхиваясь, подкралась по траве к Дмитрию Михайловичу. Проследила взглядом за чиркающей по камню туфле, подняла голову и, замерев, уставилась в потное лицо, на котором сверкали голубоватые стекла очков.
— Кыш! — прошипело сверху. Кошка не поверила — отпрянула, зажмурившись, но осталась. В машине зазвенел телефон. Дмитрий Михайлович вытер подошву о траву, отыскал аппарат, откинул крышку, нажал на кнопку:
— Что там у нас, Тома?
— Дмитрий Михайлович, к вам пришли.
— Скажи, что буду через десять минут. И вот что — забеги к Писаренко, скажи, чтобы встретил меня около туалета.
Едва Дмитрий Михайлович захлопнул крышку, вздрогнул мобильник в кармане брюк.
— Да кого там еще...
На светло-голубом мониторе высветилось: «Егор».
«Опять денег хочет, зануда...» — прошептал Дмитрий Михайлович, едва взглянув на монитор, и отключил телефон.
Охранник открыл дверь, посторонился. Директор миновал двойные, облицованные дубом двери, толкнул турникет, затем свернул под лестницу, к туалету. Менеджер уже ждал, переминаясь с ноги на ногу.
— Писаренко, снимай ботинки! Меняемся...
— Чего это вдруг?
— Не рассуждай! На полчаса — не больше...
— Так у меня же сорок второй, а у вас сорок четвертый...
— Да как-нибудь ужмусь.
— О господи... да они у вас...
— Заодно и помоешь…
Втиснувшись в туфли менеджера, он проковылял к лифту и нажал на кнопку...
III
Радость пробуждения от кошмара Егор ощутил не сразу. Ему помнилось, что он ехал в трамвае через мост и вдруг ощутил, будто две гигантские чугунные ладони сжали его тело так, что хрустнули ребра, — и он ослеп. В ушах некоторое время стояло какое-то низкое жужжание. Нет, так не просыпаются. Егор подумал, что это был не просто сон — это в одной из параллельных жизней он умер от стыда, и теперь его сознание, покинув коченеющую на трамвайном сиденье плоть, перенеслось туда, где другое тело — теплое и дышащее — лежало, укрывшись с головой, в постели... И другое тело, обретя сознание, содрогнулось от ужаса и стыда. А потом Егор открыл глаза.
Мать часто говорила Егору, что он родился в рубашке. Однажды он узнал, что речь идет не о распашонке, а о какой-то пленке, которая едва не удушила его в первый миг жизни. Потом он прочитал, что те, с кем это случается, становятся счастливыми, потому что, сумев победить смерть при появлении на свет, они с самого начала растут борцами. Потому и говорят о тех, кого минуют беды: родился в рубашке. Егор никогда не был борцом. Должно быть, выражение относилось к тем его собратьям, которые разрывали пленку собственными ручонками, подобно младенцу Гераклу, что удавил насланных на него змей. Егора освободила ловкая акушерка, внушив ему на всю оставшуюся жизнь ощущение невидимой внешней силы, которая всегда рядом — и непременно, пусть даже в самый последний момент, придет на помощь.
Беды Егора действительно миновали — миновало и счастье. Невидимая рука не раз удерживала его от падения, но и взлететь не давала.
Он давно научился занимать деньги с достоинством, как бы и не прося, а, наоборот, делая одолжение кредиторам. Основным его кредитором был Митя. Он был богат, и Егору было не стыдно не возвращать ему деньги.
— Опять ведь не вернешь, — жалобно говорил Митя.
— Верну! — произносил Егор, будто ввинчивая в доску шуруп.
— Не вернешь ведь, — ехидничала дома жена.
— Не обеднеет, куркуль! — возглашал Егор. — Он мне по жизни должен!
Когда-то Егор хорошо поставленным голосом клеймил на уличных митингах «коммунистических моисеев, которые уже семьдесят лет водят народ по пустыне». Обращая свои слова к окружающим, он гневно указывал пальцем на стоящих напротив грузных оппонентов в пальто с каракулевыми воротниками. Оппоненты, пытаясь поймать его за палец, кричали в толпу что-то о первом человеке в космосе и тракторах, которые покупает вся Европа, но народные симпатии неизменно оказывались на стороне молодого оратора с бородкой, в бушлате и картузе. Позже Егор не раз повторял Мите — своему субботнему собутыльнику:
— Я-то знал, что своими руками строю мир, в котором мне места не будет. Это я таким, как ты, путь к власти расчищал: думал, будете цивилизованными предпринимателями — новыми Демидовыми, Морозовыми... Россию из праха поднимете. А ты что же, Митька?! Как тогда за чужие спины прятался, так и сейчас карманы себе набиваешь — а народу, значит, шиш?! Деньги давай!
Митя покорно лез за бумажником. Егору же порой залетала в голову мысль о том, что причина этой щедрости — не в Митиной гражданской сознательности и не в его, Егора, красноречии, а...
Дальше он думать не хотел.
У соседей и родственников при упоминании о Мите появлялось какое-то подчеркнуто интеллигентное выражение лица. Но не сразу: сначала они как бы невольно вскидывали брови и одновременно с коротким вдохом вздрагивали, а потом уже, будто сдержав себя, обмякали — и смотрели интеллигентно.
«Что поделаешь, — думал Егор. — Люди...»
IV
— Заждалась я вас, Дмитрий Михайлович, уж думала, не придете, выглянула из кабинета, посмотрела вниз, — а вы из туалета выходите. Что это вы там делали? Я же говорила вам терпеть четыре часа перед процедурой.
— Терплю, Зоечка, терплю. А в туалете обувь менял. Сами знаете, какие дороги у нас. Еще Пушкин говорил...
— Да уж знаю. А что же вы такие маленькие башмачки надели? Вы же у нас великан, — массажистка хихикнула, — со всех сторон, куда ни глянь… Ладно, раздевайтесь скорее, а то у меня еще трое клиентов в разных концах города.
Митя любил, когда деликатный массаж выполняла женщина. Длинный и сильный палец Зои Николаевны, орудующий у него в кишке, вызывал сладкое чувство покорности…
— Ну вот, теперь можно и на подвиги. — Массажистка сняла резиновую перчатку.
Митя довольно улыбнулся и полез в карман висящих на стуле брюк за бумажником.
— Будете сегодня как молодой, — бодро произнесла Зоя Николаевна, искоса проследив за Митиными движениями.
Митя выпрямился и повернулся всем телом к женщине, нарочито медленно открывая бумажник.
— Ну почему же «как»?
— Да уж не старик, не старик, — изобразив на лице восхищение, проговорила массажистка. — Только вы бы оделись сначала, Дмитрий Михайлович, я подожду.
«Еще бы не подождала», — спокойно подумал Митя.
V
Зазвенел будильник. Егор вздрогнул от неожиданности, взглянул на него с ненавистью, ударил сверху, заставив замолчать. Затем встал, с силой оттолкнувшись от постели руками, подошел к книжному шкафу и задумался. Легко пробежал пальцами по корешкам книг. Кивнув сам себе, отметил, что остались самые лучшие. Взял с полки телефонную книжку, пролистал. С некоторых пор у Митьки появилась дурацкая привычка не отвечать на телефонные звонки. Егора эта привычка бесила. Ну сними трубку — скажи: нет денег, не дам! А он просто не отвечает. Домашний телефон просто отключил, а по мобильному не отвечает. Потом Митя оправдывался: мол, забыл трубку дома или он был в ванной, а она осталась в комнате... Если Митя по рассеянности все-таки отвечал — он быстро спохватывался и коротко бросал: «Егор, я тебе перезвоню», — и не перезванивал. Егор это расценивал как хамство. Жена Митю защищала — и это его тоже бесило.
Они поженились, когда Егор работал в совместном предприятии, — и денег поначалу хватало.
Задачей Егора было писать деловые письма. Пока в офисе не появился компьютер, Егор печатал их на пишущей машинке фирмы «Оливетти» и отправлял зарубежному хозяину по факсу. Содержание посланий разнообразием не отличалось, но слог от письма к письму становился все изящнее и точнее.
«Дорогой сэр!
Настоящим факсом сообщаем Вам, что вагон чугуна, вышедший из Воронежа 16 сентября сего года, был украден по дороге, в связи с чем просим Вас осуществить денежный перевод на ту же сумму с целью закупки новой партии материала.
Кроме того, просим Вас прислать деньги на оплату офиса и пересмотреть сумму нашей зарплаты за этот месяц с учетом инфляции.
В ожидании Вашего любезного ответа пользуемся случаем, чтобы передать Вам сердечный привет.
Олег Кошельков,
Генеральный директор».
Егор верил в магию слова. Составление очередной бумаги было для него неким ритуальным действом. Он подолгу выбирал термин, заменял его, вновь возвращался к первоначальному варианту, менял местами предложения, вслушивался в звучание каждого из них, стараясь сделать его весомее, наполнить энергией, — а потом вновь укладывал эти тайно преображенные слова в неизменную, устоявшуюся форму официального документа.
Когда документ был готов, весь персонал собирался вокруг факса, чтобы проводить заряженное магией Егора послание внутрь черного аппарата. Листочек, периодически останавливаясь, медленно скрывался в узкой щели, затем его белеющий край, будто полоска зари, появлялся с другой стороны.
Егор набирал телефонный номер хозяина, чтобы осведомиться, прошел ли факс, и выслушать мнение по поводу его содержания.
Ответ босса был лаконичнее, чем послание Цезаря к Матию:
— Shit!
Тем не менее он исправно оплачивал аренду офиса, высылал деньги на закупку чугуна и изготовление образцов изделий и, конечно, платил зарплату. Получив перевод, фирма в полном составе отправлялась в ресторан.
Нельзя сказать, что работа не шла, — нет, она шла, но над предприятием будто довлел какой-то рок. Партнеры фирмы то вздымали цены выше мировых, то, забрав задаток, после длительных проволочек изготавливали чугунных уродцев, напоминавших видом оплавленные обломки метеорита.
Директор ругал Егора за то, что тот писал каждую бумагу по полдня, но Егор не расстраивался, ибо знал: если бы не он, хозяин давно бросил бы свое невезучее детище.
У циничного менеджера была иная версия. Свесившись с дивана и стряхивая пепел в чашку, он объяснял Егору:
— Ты пойми: он уже вложил в нас пятьдесят тысяч баксов — как он нас бросит? Ему сперва бабки отбить нужно!
Егор отрывался от бумаг, пытаясь мысленно увидеть перед собой босса и проникнуть в его намерения. Семидесятилетний Джеймс представлялся ему настоящим мужчиной, едва ли не героем боевика, хотя не был похож ни на тех, кто утрамбовывал Егора в транспорте, ни на свежевыбритых полковников, ни на розовощеких телохранителей. Он был маленький и сухопарый, со сморщенным восточным лицом. Егора он сначала демократично называл my friend, а потом и вовсе — my boy.
— Мой мальчик, ты такой талантливый, такой умный — почему же ты такой бедный?
Если этот вопрос задавал Егору кто-нибудь другой, ответ не заставлял себя ждать: «Потому что честный!» — но когда это спрашивал босс, Егор дипломатично молчал.
Однажды он купил детям сборник сказок. Все сказки были об умных и добрых бедняках, которых притесняли глупые, коварные и жадные богачи, но беднякам всегда удавалось их перехитрить и зажить свободно и счастливо.
Егору пришло в голову, что дети, воспитанные на сказках, воспевающих бедность и честность, на всю жизнь остаются бедными и не могут прокормить семью. Исключение составляют те, кто наделен каким-то фантастическим талантом, — и то не всегда.
Егор подумал, что нужно исправить ошибку и сочинить сборник сказок для богатых. В этих сказках богатые люди должны быть умными и трудолюбивыми, а бедные — глупыми и ленивыми.
Егор сел за стол и придумал начало сказки: «Жил да был один умный, но бедный человек. И все его спрашивали: если ты такой умный, почему ты такой бедный? А он, хоть и был умный, не знал, что ответить. Но однажды он подумал: неспроста люди так говорят. Раз я умный, я обязательно должен стать богатым».
Егор посидел еще немного и сочинил конец: «И он заработал миллион долларов».
Осталось придумать середину. Если бы Егор доподлинно знал, что она из себя должна представлять, он сам давно заработал бы миллион долларов. Но он не знал, и сказка осталась неоконченной.
Джеймс говорил, что Егору нечего делать в бизнесе, и обещал найти ему подходящую работу в Лос-Анджелесе. Пока же он брал у Егора уроки русского языка, за которые платил совершенно фантастические деньги.
— Все должно быть по справедливости! — приговаривал он, доставая из маленького сейфа пачку долларов.
Америка ассоциировалась у Егора с калифорнийским Летом Любви, фестивалями хиппи в Вудстоке, группами The Doors и Credence Clearwater Revival, хотя умом он понимал, что the times they are changing… Вознаграждение, которое платил ему Джеймс, он считал справедливым, но о самом Джеймсе с грустью думал как о старом чудаке.
— Мой сын тоже не любит делать деньги, — жаловался ему босс, — он любит девушек и автомобили. Однажды он позвонил мне и говорит: папа, дай миллион долларов. Я сказал ему: сын, я не дам тебе миллион, но я научу тебя, как заработать больше. Он ответил: папа, мне это неинтересно. Конечно, я мог дать ему денег. Но, посуди сам, что будет, когда я умру. Я должен быть уверен в том, что мой сын сохранит и приумножит то, что я всю жизнь зарабатывал своим горбом. А он и не думает учиться этому. Даже слушать меня не хочет.
Однажды Егор не выдержал и спросил у Джеймса, как заработать миллион долларов.
Джеймс снял очки, протер их, глядя мимо Егора слезящимися, беспомощными глазами, затем надел их и, покачав головой, сказал:
— Я перерезал не одно горло, мой друг. Егор смешался, не зная, с каким выраженим лица следует воспринимать такие слова. Джеймс отвернулся к окну:
— Ничто не стоит на месте. Все меняется, и тот, кому я плачу деньги, должен все время учиться, чтобы тоже успеть вовремя измениться. Сначала крутятся все, потом это удается лишь некоторым; в конце концов со мной остаются единицы. Но однажды приходит и их черед. Я прихожу в офис, заглядываю в кабинет, где работает такой ветеран, и говорю ему: мистер такой-то, я приглашаю вас сегодня пообедать со мной. Он бледнеет. Я закрываю дверь. Когда наступает время обеда, я захожу за ним и мы едем в лучший ресторан. Я предоставляю ему право заказать все, что он пожелает. И, когда обед подходит к концу, я спрашиваю у него: мистер такой-то, сколько времени вы проработали в моей фирме? Он отвечает: десять лет. И тогда я говорю: я благодарен вам за эти долгие годы безупречной работы. Надеюсь, и вы будете вспоминать меня добром. Он опускает голову и плачет. Я ухожу в туалет. Когда я возвращаюсь, он уже взял себя в руки — даже улыбается мне. Мы заканчиваем обед и едем в офис, где он получает расчет.
Егор с грустью думал о том, что следующее Лето Любви придет нескоро, если вообще придет…
Год спустя, так и не получив ни одного изделия, хозяин прекратил выплачивать зарплату и отвечать на письма. Фирма пустилась в свободное плавание. Время от времени под окнами офиса назначали друг другу встречи бандиты, которые не могли поделить между собой будущую прибыль предприятия.
Вскоре выяснилось, что менеджер работает еще в восьми компаниях, которые и перехватывают контракты, с трудом найденные директором, — а поэтому бандиты приезжают зря.
В один прекрасный день Егор тоже пустился в свободное плавание. Сначала, используя старые контакты, пытался заниматься посредничеством. Свел знакомого бизнесмена с приятелем-иностранцем. В результате деньги потеряли оба. Егор не мог понять, как это произошло. Не могли этого понять и его бывшие приятели, в одночасье ставшие ему врагами — и тот и другой обвиняли Егора в сговоре с противоположной стороной. Егор поклялся себе никогда больше не заниматься бизнесом. Выполнял переводы, водил по городу туристов, давал частные уроки английского, писал саркастические заметки в газеты. Пока не было ребенка, нужды в кредиторах не было. А потом она появилась..
В конце концов Егор устроился на полставки в турагентство. Сидел по вечерам в углу крохотного кабинета за компьютером, составляя, как и прежде, деловые бумаги. После рождения второго ребенка у Егора не заладилось с женой. Сама она утверждала, будто оно всегда так было, а он просто не замечал.
«Касьяныч... Карась... Сазон... Кулик... Печников...»
Кроме Мити, кредитоспособных друзей у Егора не было. Оставалось одно: дожидаться ответного звонка. Захлопнув телефонную книжку и бросив ее на полку, Егор включил компьютер...
VI
«Дорогой доктор Щеглов!
Меня зовут Егор. Мне 45 лет. Моя жена на 8 лет моложе меня. Мы прожили вместе 7 лет, а встречаться начали 16 лет назад...»
Егор остановился и задумался. Он представил себе, как доктор, читая письмо, начнет, помимо своей воли, производить в уме арифметические действия, потом плюнет и назовет его, Егора, дураком. Действительно, какое значение имеет вся эта нумерология? «В задаче спрашивается...» Убрав все, кроме обращения, Егор начал заново:
«Меня зовут Егор. Мы знакомы с женой уже давно, а поженились несколько лет назад. У нас двое маленьких детей. Мы живем с ними в одной комнате площадью двадцать квадратных метров...»
Тяжело задрожало оконное стекло: через трамвайные пути одна за другой переваливались груженые фуры. «Опять не о том, — подумал Егор. — Про площадь — это не к доктору... Хотя, наверное, больше и не к кому...» На какое-то время его мысли унеслись в сторону, перед глазами возник темный коридор с окном во двор-колодец, кухня, загроможденная покрытым пылью хламом, который было недосуг разобрать; немытые тарелки, торчащие отовсюду, как грибы из пней...
«Несмотря на бытовые проблемы, я стремлюсь к тому, чтобы мои отношения с женой были гармоничными. Мои родители в таких же нелегких условиях прожили в счастливом браке тридцать три года...»
Егор не мог понять, откуда у него эта тяга к точным цифрам, которые уже злили его самого. С одной стороны, ему не хотелось ничего упускать, а с другой — ему стало казаться, что он пытается спрятаться за ряд этих числительных, как за частокол. Исправив «тридцать три» на «тридцать с лишним», он продолжил:
«И мне казалось, что и моя жизнь будет такой же счастливой. Если не считать самого первого — гражданского — брака, я женат во второй раз. И со всеми женщинами, которых я встречал, у меня сохранились очень теплые отношения...»
Теперь предстояло самое тягостное... Что именно — сказать было трудно. Перед глазами у Егора встала картина из тех, что он так любил смотреть по телевизору, усадив рядом детей: пара длинноногих птиц, важно вышагивая по воде, строит в зарослях тростника гнездо, а потом с тем же достоинством заботится о потомстве. Егор представил себе третью птицу, которая вдруг появляется рядом с гнездом, начинает поправлять его, издавать рекомендательный клекот... Нет, такого быть не может... Но вот — у людей возможно... Пересилив себя, Егор продолжил:
«У моей жены было трудное детство...»
Поколебавшись с минуту, Егор удалил фразу. Нет, пожалуй, все-таки надо начать со своего. А то Щеглов подумает: что это ты, голубчик, все на жену валишь? Может, в тебе все и дело? Может, испугался чего-нибудь в раннем возрасте или вообще подвергся сексуальному насилию? Егор напряг память. Нет, детство у него было нормальное. Даже счастливое. Перед глазами встала картина: открывается дверь и входит отец, а он, Егорка, выходит из угла, куда его поставила в наказание мать, и обнимает отца за ногу — огромную и крепкую, как фонарный столб. Потом он вдруг вспомнил, как приходили люди по поводу крыс. Пока они о чем-то разговаривали с родителями, Егорка залез под стол, где стояла мышеловка. В мышеловке сидела гигантская серая крыса. Она запомнилась Егору величиной с жирную кошку. У нее был живой глаз, которым она выжидательно глядела на сидящего на корточках Егорку, как бы говоря: эх, если бы не эта пружина... Перед тем как унести крысу, ее показали детям. Егор откинулся назад: писать Щеглову про крысу или нет? Сначала решил, что не надо, а потом заколебался. Что, если в этом есть неуловимый смысл — и доктор его поймет?
К крысам Егор питал какое-то первобытное отвращение. Когда он думал о них, в промежности у него начинало противно зудеть и все там сжималось... Наверное, его предки жили там, где было особенно много крыс, и эти твари в первую очередь норовили забраться мужчинам в промежность и все отгрызть — и поэтому выживали те предки, чей детородный орган успевал вот так же съежиться — для этого он должен был быть очень маленьким. Часто Егора навещала болезненная фантазия: будто он едет в час пик в вагоне метро и вдруг обнаруживает, что вокруг него сгрудились не люди в мокрых от дождя пальто, а крысы в человеческий рост с сырой, свалявшейся шерстью. Ему некуда деться от них, а они едут, глядя на него одним глазом и скаля желтые зубы, — и вот-вот поймут, что он не крыса… Потом он вспоминал брюхатых мужиков, пропахших мазутом и табаком, с которыми он работал в порту, а потом садился в трамвай на кольце. Когда рядом с ним раздавался этот хриплый смех: «Ну, давай, Митрич, беременный ты, что ли?» — и очередной бугай в телогрейке утрамбовывал вошедших раньше, у Егора по шее ползли мурашки: ему казалось, что сейчас эти плотоядные существа неизвестного пола вопьются ему в промежность — и он, парализованный отвращением, ничего не сможет сделать...
Дело было, конечно, не в статусе этих людей, а именно в их особой природе, отличной от природы Егора... Это могли быть начальники каких-нибудь плановых или административно-хозяйственных отделов, которые, обмотавшись полотенцами, лущили в предбанниках воблу; майоры и подполковники с портфелями, выбритые и надушенные, но все равно вызывающие вблизи тревожный озноб; слоноподобные телохранители с проволокой, торчащей из уха; бандиты в кожанках, блестящих, как спины касаток... Всем этим признанным воплощениям мужского начала почему-то было свойственно тискать друг друга при встрече, фотографироваться в обнимку, даже целоваться на банкетах, чего Егор вообще не мог понять.
Ему всегда было легче общаться с женщинами. Может быть, желая понравиться, он был искренним с ними — каким у него никогда не получалось быть ни с себе подобными, ни, тем более, с хриплоголосым брюхатым полом.
«Прежде чем изложить Вам нашу семейную проблему, я хочу избавить Вас от необходимости тратить время на расспросы о том, что могло предшествовать ее возникновению. Вот почему я сейчас пишу Вам».
Егор поймал себя на том, что вместо «сейчас» он чуть не написал «теперь», как было принято в позапрошлом веке, и внезапно почувствовал облегчение: он представил себе, что пишет не письмо врачу, а повесть о своей прошедшей жизни. И что он вовсе не Егор, а какой-нибудь граф, который восседает за дубовым бюро и макает гусиное перо в чернильницу...
«Я не знаю, играют ли какие-либо обстоятельства моего детства роль в моих отношениях с женой. Наверное, в том, что они складываются не лучшим образом, есть и доля моей вины. Да, мои родители были счастливы, и я был уверен, что это норма. Наверное, именно поэтому меня всегда не только удивляло, но и возмущало, когда женщины, которые были рядом со мной, вели себя иначе, нежели моя мать по отношению к отцу. И вместо того чтобы терпеливо и неустанно завоевывать их, начиная каждый день с чистого листа, я требовал у них, чтобы они любили меня — или уходили».
Егор не знал, о чем писать дальше. Сначала он решил, что продолжит позже, и он встал было из-за стола, но Митя до сих пор не звонил, а мысленное присутствие доктора приятно успокаивало Егора, и он решил начать новое письмо.
Вперёд >