Через полчаса я уже знал, в какой провинции, когда и что выгоднее всего собирать и куда лучше перебираться потом. Ну как было не кусать себе локти: прямо у французской границы, в Наварре, заканчивался сбор спаржи. Ради чего, спрашивается, болтались туда-сюда?!
На приборной панели я заметил несколько монет с изображением Франко. Водитель перехватил мой взгляд и смущенно проговорил:
— Вы не подумайте, сеньор, я не франкист, но… видите ли, при нем у всех была работа…
Помолчали. Водитель, глядя перед собой, усмехнулся:
— Когда у вас столько детей, сеньор, не до политики.
— А сколько у вас детей?
Водитель с притворной озабоченностью ответил:
— Трое в Испании, пятеро во Франции.
— Санта-Мария!
— Это что! — захохотал дядька. — У меня есть приятель — так у него в Марокко одиннадцать детей!
— А жена знает? — Не-а!!!
Грузовик с ветерком несся среди ярко-золотистых полей. Вокруг высились постройки римских времен, вдоль дороги виднелись плиты с полустертыми надписями на латыни.
* * *
Пять часов я проторчал на бензоколонке под Сарагосой, став почти родным для ее персонала. У испанцев культ чистой одежды: любого возьми на улице — такое впечатление, будто он только что из магазина во всем новеньком. Там, ежели пятнышко крохотное на джинсах, так себя голым чувствуешь! А тут, представь себе, подбегает к твоей машине, хлопая оторванной подошвой, этакий знатный шахтер — вместо отбойного молотка пыльный мешок за плечом — и просит подбросить до Мадрида. Что ты будешь делать?!
Только под покровом ночи мне удалось найти одну добрую душу — в очках с толстыми стеклами. В полчетвертого утра мы въехали в Алкала-де-Энарес.
* * *
Около двух недель я просидел в квартире у Ларисы, угрюмо взирая на беспрерывный ливень за окном. На экране телевизора кандидат в премьеры Хосе Мария Аснар обличал в парламенте тогда еще премьера Фелипе Гонсалеса, затем буддийские монахи рекламировали пиво.
Когда дождь кончился, я стал выходить на улицу, читать вывески и объявления, осматриваться, заводить знакомства.
— Скажите, сеньор, а как называются эти пятнистые деревья, которые растут вокруг памятника Сервантесу?
— Понятия не имею. Эй, Педро! Ты не знаешь, что за деревья растут на площади?
— На площади, говоришь? Что ж там за деревья?.. Да провалиться мне под землю, если это не чопо!
Отработав день уличным рекламным агентом языковой школы, я понял, что никогда не докажу начальству, что кто-то устроился в нее с моей помощью. С трудом уговорил администратора бродячего цирка взять меня рабочим — так и не удалось достать спортивный костюм, а без него не брали. Может, и к лучшему, а то вбивал бы сейчас сваи в песок где-нибудь в Марокко. Полтора часа страстно молился в соборе рядом с музеем Прадо. Тем же вечером обнаружил в газете объявление: требуется переводчик русского языка. Послал письмо, ответа не получил. Очевидно, плохо молился. Два дня обрывал телефон психиатрической больницы: открылась вакансия санитара. Без конца занято…
...Сашенька, доченька, давно ли я тебя учил испанскому, а ты уже никак русский забываешь?..
— Мамочка, он у тебя все бутылки пропьет!
* * *
Торо Браво значит Храбрый Бык. У Торо глаза восторженного мечтателя, а мелко вьющиеся волосы спускаются ниже поясницы. Торо — художник. Он работает на заказ, скрупулезно копируя по клеточкам известные полотна. Пишет, конечно, и свое. Его любимая тема — инопланетяне, которых он изображает в виде зеленых человечков. Еще Торо публикует за свой счет книги о своих астральных путешествиях на другие планеты. Мыслит он, однако, на удивление трезво.
— Если тебе действительно нужна работа, то ты должен соглашаться на все, что тебе предложат, если, конечно, речь не идет о преступлении. Я прав?
— Разумеется.
— Я слышал об одной бане, где нужны массажисты. Но это не совсем массажисты… Один мой знакомый туда устроился: ему, как и тебе, позарез нужны были деньги. Сначала противно было — а потом втянулся.
— Торо, за кого ты меня принимаешь?! Да вы тут с ума посходили!
— Ха! — Глазки Торо озорно заблестели. — А представь себе, что ты ползешь по пустыне и вот-вот умрешь от жажды. И тут к тебе подъезжает некто с кувшином воды и говорит: я дам тебе напиться — только сначала… И сам понимаешь, что предлагает. А?
— И понимать не хочу!
— Ой, не ври! Ты так хорошо себя знаешь? А я думаю, любой согласится.
— Нет, Торо! Я поползу дальше, туда, где край пустыни - и море…
— Ты уверен? Ты так хорошо себя знаешь? И тебе известно, где оно, море? А вдруг ты в обратную сторону поползёшь? Туда, где ещё жарче…
— Значит, так тому и быть. Человек должен быть тем, кто он есть. Иначе я давно уже торговал бы унитазами, увольнял персонал, душил конкурентов…
— Ну, если ты еще выбираешь, значит, не так уж тебе и нужна работа.
Торо, сидя на бортике фонтана, погружается в легкую медитацию. Я следую его примеру, пытаясь мысленно соединить в образы брызги, высыхающие на камнях у наших ног. Мне вспоминаются картинки в детском журнале, на которых были изображены деревья и кусты, а подпись под ними предлагала разглядеть того, кто спрятался в их ветвях. На миг я ощущаю желанный запах типографской краски, который вмещал в себя весь мой маленький мир, и мне становится спокойно и радостно. Одними губами я произношу имя жены. Вот она стоит у окна, склонив голову набок и вглядываясь в пересечения линий на холсте.
Я пытаюсь вспомнить слово, в котором, будто в лабиринте, заключена мистерия моей жизни. Мне хочется прочитать его…
Мимо с веселым визгом пробегает стайка детей. Торо зажмуривает один глаз и, глядя на купол собора, отмеряет что-то пальцами в воздухе.
— Мне пора работать.
— Как ты думаешь, Торо, стоит мне попробовать петь на улицах?
— Ты профессионал?
— Нет.
— Тогда тебя будут воспринимать как нищего попрошайку. Профессионал может петь где угодно, и его будут уважать. А если ты не профессионал, значит, ты просто попрошайка.
* * *
...За кормой бурлит пена. Ветер рвет в клочья слепящие облака над головой. Между деревьев на берегу мелькает рыжее пятно. Лиса. Зверь не отстает, преследуя то ли нас, то ли бородатого ворона, едва касающегося крыльями верхушек сосен. Вычегда. Воспоминаний о ней все меньше, а это все ярче…
К вечеру катер подошел к острову. Крутой глинистый берег, узкая тропинка в зарослях. Будто из-под земли появились дети, которые молча взвалили на себя коробки с продуктами.
— Месяц катера на рейде стояли, — проговорил начальник лагеря, мужчина лет сорока с неподвижным лицом-картофелиной, в сапогах и длинном плаще с капюшоном, — дети одну пшенку видели да чай без сахара. А рыба — хоть и река кругом, да много ли пацаны наловят!
Вместе с нами на катере прибыл провиант: шефская помощь от детской комнаты милиции. Мы приехали с концертом в летний лагерь для малолетних правонарушителей…
Правонарушителям было от четырех до девяти лет. В таком возрасте только и можно, что украсть, — что еще совершишь? Да и воровали, потому что вечно пьяные родители, вместо того чтобы кормить, били и выгоняли из дома.
— Что с них возьмешь: всё бывшие зэки... Теперь на поселении. А ребятам хоть на лето отдушина. Спортом занимаемся, я им всякие истории рассказываю: все-таки бывший летчик; вот и вы, студенты, приехали…
Пока повар закладывал в котел мясо и лук, три десятка гномов слушали стихи, рассказы; кто-то из нас показывал карточные фокусы, я со своей гитарой замыкал программу:
Черный во-орон, что ты вье-ешься
Над мое-ею го-оловой?
В котле закипела вода, в нашу сторону пахнуло бульоном… Может быть, я остановился на мгновение — да, скорее всего, смутился, осекся, потому что в память впечаталась немая картина: сумерки, блики от костра, и все мои мальчишки вокруг котла стоят плечо к плечу, не шелохнувшись... Только что сидели, слушали — и будто ветром сдуло.
— Пойте, дяденька, пойте! Очнулся, повернул голову — двое малышей на скамейке жмутся к третьему, который постарше. Остались, не убежали…
Лошадь в бревенчатом загоне мотнула головой, отгоняя слепней. Ее силуэт на фоне багрового горизонта становится все темнее, рельефнее. Пар от котла поднимается ввысь, к прозрачно-белесому небу, где одна за другой тихо зажигаются маленькие свечи.
* * *
— На улице ты много не заработаешь. У меня есть другая идея.
Когда-то адвокат Игнасио был партнером фирмы, в которой я работал переводчиком. Фортуна к совместному предприятию не благоволила, но мы остались друзьями, и вот мы с Ларисой сидим в небольшой квартире в центре Мадрида, где он живет с сестрой, красавицей Сонсолес, и матерью. Все они занимаются лотерейным бизнесом.
— Сегодня мама встречалась с делегацией Ассоциации лотереи Перу. Вы никогда не догадаетесь, как по-перуански «лотерея».
— Как?
Игнасио произносит самое неприличное из всех известных мне испанских слов.
— Не может быть!
— Может. А знаете, как будет «национальная лотерея»?
Сонсолес краснеет.
— Начо, замолчи же наконец!
Мама приносит с кухни поднос с чаем.
— Дети говорят, что вы хорошо поете. Это так редко сейчас. Все эти юнцы — просто катастрофа. Сунут себе артишок под нос — и то еле слышно. И, представьте себе, поют по телевизору. А сколько талантов прозябает — мне ли не знать… Я надеюсь, вы споете что-нибудь?
Мама Игнасио и Сонсолес — профессиональная пианистка, и мне неудобно петь при ней…
Игнасио набирает телефонный номер.
— Привет, Мария! Ты не могла бы передать Сегундо одну кассету? Это наш русский друг. Да, профессиональный певец. Романсы, фольклор — да что угодно… Может, там есть сейчас свободные дни? Хорошо, завтра Сонсолес тебе передаст. Игнасио вешает трубку.
— Что за Сегундо?
— У нашей коллеги Марии есть знакомый хозяин бара. Бар называется «Сегундо джаз-клуб». Сцена там небольшая, но каждый вечер выступают довольно известные люди, в основном джазовые коллективы. Сейчас запишем тебя на кассету и дадим ему. А там и контракт заключишь. Гитару искать не нужно: у нас дома две.
— Давай, Игнасио, мне терять нечего! Игнасио роется в ящике стола, достает кассету и вставляет ее в магнитофон. Сонсолес тем временем приносит две гитары. В одной из них зияет дыра с ладонь, но звучит она гораздо лучше, чем новенькая и блестящая. Я выбираю сломанную гитару и настраиваю ее. Игнасио включает магнитофон.
Из-за острова на стре-ежень…
— Браво, браво!
— Да ну что вы…
— Нет, правда, не то что эти… с артишоками!
— Так… вот тебе чехол, забирай гитару. Да не эту — ты с ума спятил! Новую бери!
Сонсолес пытается вырвать у меня из рук инструмент, в который я влюбился с первого звука.
— Новая не звучит…
— И что? Ты собрался выступать с этой развалиной?! Да тебе дадут под зад не слушая!
— А нельзя эту дыру заклеить как-нибудь?
— Можно. И штаны тебе заштопать можно. Слушай, парень, времена хиппи прошли. Ты идешь петь перед публикой!
— Зачем же ей гитара, которая не звучит?
— Пой громче, и все будет в порядке.
Чтобы сделать мне достойную репутацию, Игнасио и Сонсолес привели на первое выступление своих знакомых, которые бурно аплодировали и шумно выражали восторг после каждой песни. Через некоторое время на рукописной афише «Сегундо джаз-клуба» появилось и мое имя.
Женщина!
Если ты умеешь говорить с Богом,
спроси у Него, было ли в моей жизни хотя бы одно мгновенье,
когда я не преклонялся перед тобою…
— О-о, какая бомба у тебя в репертуаре! А Сильвио Родригеса знаешь?
— Только для вас, сеньорита!
Я сижу на высокой табуретке, миниатюрная сцена обклеена афишами знаменитых гостей клуба, передо мной микрофон и нотный пюпитр, на котором стопкой лежат тексты песен. Моя гитара сверкает в лучах софитов. Кто скажет, что я не профессионал! Торо, приди — и сам увидишь, что я не милостыню выпрашиваю, а пою! Понял?
Bésame, bésame mucho…
...Сегундо скуп на слова и точен в выражениях. Будто застывшая ящерица, он возвышается за стойкой — и в то же время как бы присутствует в любой точке бара, заполняя собой пространство. Я сажусь напротив, беру протянутый коктейль и молча жду, пока он отсчитывает деньги. Мало, ох мало! Ладно, я же не Хулио Иглесиас... Который там час?.. Третий уже. Свет в баре горит только над стойкой. Сегундо отвлекается от своих расчетов и меняет кассету. Из динамиков тихо струится джаз. Только что ушли последние посетители — друзья хозяина. Сначала я пел для них, а потом они все, сгрудившись на сцене, для меня. Маленький венесуэлец обеими руками сжимает мою ладонь:
— Вот адрес. Приходи обязательно. Послушаешь нашу музыку, поужинаешь…
— Приду, приду, обязательно приду, спасибо...
Как не хочется на улицу! Сейчас я выйду из бара с таким видом, будто у меня «мерседес» за углом, попрощаюсь с хозяином, — а потом минут сорок буду топать до вокзала Чамартин; затем, пока не откроются его двери, коротать ночь в холодном подъезде соседнего дома, то меряя шагами лестничную площадку, то приседая по десятку раз, то принимая йогические позы...
* * *
Захватив с собой для рекламы афишу «Сегундо джаз-клуба», я обошел все русские рестораны Мадрида.
Строго классический интерьер одного из них идеально подходил для проведения торжественных ужинов Военно-морского министерства Российской империи — и единственная мелодия, которую я мог бы представить звучащей под его сводами, это «Боже, царя храни». Видимо, такого же мнения придерживался и управляющий рестораном: переговоры закончились, едва успев начаться.
Следующее заведение представляло собой низкие белокаменные палаты с длинными дубовыми столами. Если бы я владел балалайкой или привел с собой танцующего медведя, мне, возможно, и удалось бы заинтересовать администрацию, но — увы!
Наконец мне повезло. Я нашел обставленное со вкусом место, где царили вполне демократические нравы. Хозяином ресторана был пожилой американец с внешностью белогвардейского офицера. Звали его Мэтью или, на испанский лад, Матео. Выяснилось, что хозяин говорит по-русски и что его любимая песня — «Как много девушек хороших». Договорились, что я буду петь три раза в неделю.
— Работаете с шести вечера и до закрытия. До Алкалы же автобус всю ночь ходит, не так ли?
Где ж вы были раньше, дон Матео!
— Почему бы вам не встать спиной к зеркалу? Попробуйте. А потом медленно переходите из зала в зал.
Как много девушек хороших!..
Как много ласковых имен!
Эту тему я исполняю с особой выразительностью, косясь на ажурную перегородку, за которой сидит хозяин. Одни посетители смотрят с недоумением, другие раздраженно ждут, когда ты отвалишь от стола; большинство же, чем громче ты поешь, тем энергичнее жует и жестикулирует. Впрочем, согласно законам диалектики, встречаются и ценители русской песни. Некоторые из них даже оставляют на краю стола небольшую сумму. Первые мои чаевые непринужденно сгреб официант. В следующий раз я оказался проворнее.
Через некоторое время Матео отвел меня в маленький бар недалеко от ресторана. Его хозяин Пабло, длинноволосый парень с мушкетерской бородкой, платил Матео за аренду помещения. Там я стал выступать в свободные от джаз-клуба и ресторана вечера. Пабло изготовил броскую, как и все заведение в целом, афишу, где я именовался «крунером из Петербурга».
Первое, что бросается в глаза при входе в бар, — два портрета, висящие рядом на стене: Иван Грозный и Владимир Маяковский. Кроме них стены украшают советские лозунги и плакаты 1920-х годов. «Конструктивизм», — поясняет Пабло.
На полке за спиной у Пабло выстроилась коллекция русской водки — гордость хозяина.
— Пабло, а чем у вас ее закусывают?
— Закусок принципиально не держим.
— Да ты что, Пабло! Это же не коньяк! Кто же водку без закуски пьет — она же противная! Самое главное как раз в закуске — в селедочке с луком, в соленом огурчике с черным хлебом...
Пабло непроницаем.
— Музыканты не любят, когда перед ними жуют.
«Да пускай жуют — лишь бы приходили да платили!» — отвечает кто-то незнакомый у меня внутри.
— К тому же и черного хлеба в Испании нет, — пытается отшутиться Пабло.
— Был раньше в Галисии, — добавляет его напарница, — а теперь уже давно не выпекают.
Галисия — родина Пабло и его подруги. Девушка готовит мне «карахильо» — коньячный пунш с кофе — так, как учила ее бабушка: движения девушки плавны и торжественны, и каждое сопровождается обращением по-галисийски к духам природы.
— Пабло, а что это еще за чертовщина такая: крунер?
— Да это просто человек с гитарой. У нас пел в прошлом году один американец — вот он себя так и называл.
— Ну и как у него дела шли, ничего?
— Да какое там! Только и торчал в дверях, публику зазывал. Встанет посреди улицы и хватает прохожих за рукав: приглашаю, мол, на свой концерт! Человек пять наберется — он прыг на сцену — и вперед!
— Нет, ну я так не умею...
— Ладно, посмотрим. Может, сами придут. Я отхлебываю «карахильо».
— Слушай, мне сегодня в Ретиро шоколад из кустов предлагали...
— А-а, это гашиш...
У Матео надо вальяжно ходить с гитарой из зала в зал, то и дело уворачиваясь от проплывающих мимо подносов, кланяться входящим, улыбаться дамам, а главное, не очень увлекаться, дабы не мешать публике заниматься основным делом. В ушах гвалт, звон посуды, выкрики официантов. Иное дело в кафе у Пабло: полумрак, покой, уютная сцена с роялем, да и люди пришли конкретно на тебя.
— Эй, тебя как зовут? Тебе там очень нужно сидеть? Спускайся сюда! Рюмочку хочешь? Пабло, рюмку водки! Да брось ты гитару! Расскажи лучше, как там у вас экономика…
Так проходит неделя за неделей: из джаз-клуба в ресторан, из ресторана в кафе, из кафе в парк, оттуда в метро, а затем и просто на улицу. Каждый вечер, отработав перед публикой, я иду через весь город от Пласа-де-ла-Паха до Авенида-де-Америка, чтобы сэкономить на автобусе. Путь занимает около часа, и я представляю себе, что впереди меня качается огромный серый рюкзак. Становится чуть веселее. Иногда я не выдерживаю и разом проедаю все заработанное за день: не затыкать же нос у каждой харчевни! Бокал пива в углу за стойкой, половинка маленького батона с кальмаром, нарезанным кружками, — и старый Мадрид впускает меня в свой бесконечный лабиринт: ленивый гул ночной толпы, гитарный перебор где-то вдали; жаркие тени, касающиеся плеча... На Пасео-де-ла-Кастельяна по раскаленным тротуарам неторопливо ползают блестящие черные насекомые, липы источают запах меда; на газонах, замерев в обнимку, лежат влюбленные. Я приезжаю в спящую Алкалу и нажимаю кнопку звонка…
* * *
...За стеклянными стенами пражского аэропорта качают кронами настоящие тополя. Напев на обратный билет, я «на перекладных» возвращаюсь домой, не переставая мысленно благодарить усатого немецкого пограничника, подарившего мне лишние две недели этого путешествия. Напротив меня на скамейке спит молодая американская пара. У них медовый месяц. Всю ночь у меня в душе борются два желания: выпить кофе и сохранить потрясающе красивые чешские монеты. Время от времени я достаю из кармана драгоценную визитную карточку и, поглаживая ее, вспоминаю слова очаровательной Элизабет, менеджера фирмы, помогающей неизвестным музыкантам из Восточной Европы:
— Хочу предложить вам небольшой контракт. Не знаю, заинтересует он вас или нет: все-таки помещения будут маленькие, народу немного, поэтому много мы платить не можем, — но, надеюсь, вас устроит…
За одно выступление мне предлагается совершенно баснословная сумма — я ослышался или у меня проблемы с испанскими числительными?
— Дадите десяток концертов — как-то окупите свои расходы... Сейчас не сезон, а вот месяца через три, скажем в сентябре, я вас жду. Жилье, транспорт — за счет фирмы...
Я слегка морщусь, вытягиваю губы трубочкой и поднимаю глаза под потолок, стараясь не переусердствовать... Ну что ж, Элизабет, давайте попробуем. Я приеду. «Средь шумного бала»? Конечно, знаю. Нет, ноты мне не нужны: и так помню...
...Опустив чешские монеты в карман, я осторожно нащупываю в сумке пластмассовую фигурку малыша, который смеется, если нажать ему на нос. Игрушку мне подарила Сашенька. Подошла, оглянулась на дверь и прошептала едва слышно:
— Это тебе на День отца.
Так вот оно какое – посвящение...
* * *
Шура добрался до Марселя и поселился в казарме Иностранного легиона. Две недели он маршировал, бегал, подтягивался и отжимался. Наконец после трех бессонных ночей новобранцам устроили медосмотр и Шуру забраковали за слишком усталый вид.
— Не судьба, — говорил мне Шура, когда мы с ним отмечали возвращение, — вокруг одна молодь с бицепсами, а мне уже тридцать три.
— Не расстраивайся, старик, — отвечал я, — еще немного, и твоя карма станет легкой как перышко.
Вскоре на глаза Шуре попалось объявление, которое гласило: «Сбор клубники в Финляндии». Организаторы объявленного сбора оказались еще большими жуликами, чем наш шеф: Шура отдал им свой загранпаспорт и сто долларов, после чего фирма растворилась в воздухе.
Однако Шура не отчаялся: дух воина и путешественника неумолимо гнал его через города и веси, горные хребты и проливы, пока он не оказался в Англии, в лагере для беженцев. Причины для бегства у каждого свои — не будем их касаться. Шура освоил английский, благополучно выучился на программиста и принялся дразнить Илью телефонными звонками из собственного автомобиля. Пути Господни неисповедимы: шеф по возвращении попал в лапы к сектантам, сложил с себя обязанности главы фирмы и все деньги, которые теперь зарабатывает, отдает на нужды нового мессии. Иногда он появляется на точке у Спаса-на-Крови, где его бывшие сотрудники торгуют матрешками, и ненавязчиво интересуется их моральным уровнем:
— Привет, ребята. Бог в помощь!
— Здорово, начальник, как оно ничего?
— Помаленьку. Как торговля, Илья?
— Да вот, солдатиков сегодня взяли на сто баксов. А еще набор есть крутой: Сталин, Черчилль и Рузвельт. Ялтинская конференция как бы.
— Ла-адно… Ну а как вы, водку-то всё пьете?
— Ну а как же без нее, шеф: святое дело!
— У-у… — стонет шеф и отходит, чтобы помолиться. Пошептав что-то в отдалении, снова приближается и осторожно спрашивает:
— А с женщинами? С женщинами спите? Вот ты, Илюха, скажи, ты спишь с женщинами?
— Да это уж как водится! Слава богу, всё пока в порядке…
— Что?! Слава Богу?!! А где твой дух?! Дух где?! — гневно возглашает шеф, напоминая своим обликом Иоанна Крестителя, после чего удаляется, оставив неразумных чад стыдливо переминаться с ноги на ногу.
Вот уже который год я повторяю слова прекрасной Элизабет как мантру. Снова увидеть Испанию мне не удалось: работа, семья…
Когда мне становится грустно, я подхожу к книжной полке… Но ни великий аскет Рамакришна, ни мудрейший Лао-цзы, ни бесстрастный Будда Шакьямуни не в силах избавить меня от простого земного желания: хотя бы раз заснуть в апельсиновой роще, под отдаленный шелест волн — так, чтобы на лицо тихо падали дурманящие лепестки, — и проснуться от беспечной трели соловья над головой…
За моей спиной исписанная мелом доска. Многоязычная публика ждет, глядя с любопытством то на меня, то в текст, лежащий у каждого на коленях. Сделав глубокий вдох, я касаюсь струн и едва слышно начинаю:
Э-эй, ухнем…
Десятки голосов с разным акцентом вторят мне. Приплясывая на месте, я заставляю поющих двигаться в такт качающемуся грифу гитары. Воздух сгущается, колеблется и пружинит. По спине и рукам ползут мурашки. И я вновь ощущаю, как меня подхватывает и уносит прочь упругая зеленая волна…
* * *
На самом деле у меня есть еще одно отчаянное желание: спеть в Мариинском театре партию Бориса Годунова. Разумеется, если бы мне — прямо сейчас — за какие-нибудь заслуги предложили это сделать, я бы отказался. Это моя самая несбыточная мечта. Может быть, я спою Бориса в следующей или в какой-нибудь параллельной жизни.
Тяжка десница грозного судьи,
Ужасен приговор душе преступной…
Я стою перед переполненным залом. Зрители, чуть откинув головы и склонив их набок, с любопытством глядят на меня, время от времени заглядывая в программку, чтобы вспомнить фамилию. Мне жарко в царских одеждах. Шапка с крестом норовит сползти с парика. По бровям течет пот.
О, совесть лютая!
Как тяжко ты караешь!
Я обращаюсь к силам небесным. Публика сидит не шелохнувшись, лица теряют свои черты, превращаясь в мягкие светлые блики. Внезапно холодная чугунная рука сжимает мое сердце, готовясь вырвать его из груди… Звон… Погребальный звон… Вступает хор. Я величаво и скорбно отвечаю ему. Изматывающие до безумия волны накатывают на сидящих в зале, заставляя шевелиться их волосы, рассыпаясь дрожью по телу…
Повремените!
Я царь еще! Я царь!
Неловко оступившись, я поворачиваюсь спиной к залу, тяжело оседаю на сцену и запрокидываю голову так, чтобы зрители могли видеть, как сверкает в луче софита мой вытаращенный глаз. Рот полуоткрыт, на губах как бы замерло предупреждение о чем-то, борода топорщится кверху. Десница моя вытянута в направлении царской ложи, грозно указуя на нее двумя перстами, в то время как шуйца крепко вцепилась в посох с набалдашником. Я выгибаюсь в агонии и задерживаю дыхание. Оркестр рокочет басами, изображая неотвратимое и таинственное явление смерти. Зрители привстают с мест и беспокойно вытягивают шеи.
Занавес чудовищно медленно ползет вниз. Еще мгновение — и мне придется позорно сделать вдох. Кто-то в зале громко всхлипывает, и это дает мне силы в последний раз втянуть живот. В слезящихся глазах кровавые круги. Наконец тишину с деревянным треском взламывают аплодисменты. Крики «браво!» тонут в исступленном катарсическом реве. Я рождаюсь заново и начинаю дышать.
* * *
Говорят, валенсийцы научились приготовлению паэльи у мавров. Вполне возможно, что мавры воротили носы от той паэльи, которую готовили валенсийцы.
Еще более вероятно то, что паэлья, которую готовлю я, по испанским меркам не то чтобы не совсем паэлья, а может быть, и вовсе не паэлья.
Я готовлю ее как умею.
Сначала нужно разогреть сковороду, налить оливкового масла, добавить соли, затем обжарить нарезанный лук, положить помидоры, добавить молотого перца, все перемешать.
Положить кусочки рыбы и, чуть позже, кальмара и мидии.
Насыпать риса столько, чтобы он, разбухнув, не возвышался над сковородой.
Должно быть, валенсийцы заподозрили, что в том, как мавры готовят паэлью, кроется какой-то ритуал, поэтому ревностные христиане придумали сыпать рис крест-накрест, будто накладывая на древнюю магию печать. На самом деле это не обязательно.
Налейте воды, положите несколько очищенных долек чеснока, добавьте шафран. Он придаст паэлье желтый цвет.
Накройте крышкой.
Когда почти вся вода уйдет, снимите крышку, разложите по краям паэльи четвертинки вареного яйца, а в центр поместите кружок лимона.
Нарежьте сладкий перец узкими, длинными полосками. Они должны ярко-красными лучами расходиться от центра.
Выложите на рис веточки кинзы и посыпьте нарезанным укропом, украсьте зеленым горошком и черными оливками.
Положите сверху несколько креветок в панцире.
Готово…
Посмотрите на лимон, проведите взглядом по красным лучам паприки, рассыпьте его по беспечно-зеленым горошинам; пусть отразится в ваших глазах это маленькое солнце Испании, едва прикрытое тенью ветвей и легкой белизной облаков. Ощутите ладонями его жар и поднимите глаза: где-то там, за темно-синим горизонтом, бедуины в тюрбанах, верблюды и пески, бесконечные джунгли, небо в незнакомых звездах — и пустынный, холодный мыс, будто созданный для того, чтобы сидеть на нем и ждать конца времен.
2006
< Назад