Форма входа |
|---|
Поиск |
|---|
Друзья сайта |
|---|
|
|
Статистика |
|---|
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
Владимир Андреев. Проза
Дорогой доктор Щеглов! (продолжение)
XI
— Кавери! Пурукуми ё?
Спустя годы Митя вполне сносно овладел финским языком, а пока выучил только одну волшебную фразу, которая ощутимо изменила не только отношение к нему одноклассников, но и всю его жизнь.
Мальчишка из соседнего дома никогда не спрашивал у Мити, кто его родители и где он жил, — он сам любил рассказывать. Его папа был вторым помощником на теплоходе, который ходил за границу. У Митиного соседа всегда была в кармане жевательная резинка, которой он как-то угостил Митю. Она издавала аромат, который переносил Митю в другой мир: светлый, аккуратный и заботливый. Митин сосед сказал, что, если Митя хочет, чтобы у него всегда была жевательная резинка, он возьмет его с собой фарцевать. Митя не знал, что это такое. Сосед объяснил, что в город приезжает много иностранных туристов, больше всего из Финляндии. Их зовут турмалаи. Так вот, турмалаи на своих автобусах приезжают к Русскому музею. Как автобус остановится и они начнут выходить, надо подойти и сказать: «Кавери! Пурукуми е?» Это значит: «Товарищ! У тебя есть жвачка?» Если турмалай норовит мимо проскочить, надо показать себе на рот и пожевать с несчастным видом. Некоторые жмоты все равно говорят «эйола» — нету, значит. Но часто везет. Главное — смотреть вокруг, потому что за автобусами секут. Зазеваешься — из кустов тут же выскочит секач: раз — и квас. И ты в детской комнате милиции.
Митя оказался способным учеником. К тому же у него была круглая мордашка, неказистые движения и острые черные глазки, что вызывало у туристов умиление. В первый же день Митя узнал, что таких, как он, в этом месте не так уж и мало, но могло быть и больше, если бы не «смотрящий», который собирал с фарцовщиков дань. Он следил, чтобы народу вокруг автобусов было не слишком много — это раздражало туристов и привлекало внимание милиции, — а также силами своих подручных удалял с площади тех, кто не желал платить: иногда их били и отнимали добычу, иногда указывали на них «секачам».
Резинку Митя стал продавать в школе. Его по-прежнему воспринимали как чужого, но теперь скорее как иностранца. Конечно, поначалу пытались отнимать то, что Митя приносил на продажу, но уроки деловой жизни не прошли даром и Митя быстро догадался, что кого-то нужно и угощать. Теперь школьный бизнес был под защитой двух самых сильных Митиных однокашников. Но однажды случилось то, о чем предупреждал Митин сосед. Отойдя от автобуса и пересчитывая собранный «урожай», Митя утерял бдительность и неожиданно почувствовал, что в его воротник вцепилась крепкая рука. Так он оказался в милиции.
Учительница перед всем классом сказала, что Митя позорит не только свою маму, но и честь школы, а главное — она остановилась, страшно вытаращила глаза, обвела ими портреты великих русских писателей, висевшие позади детей, и выдохнула: «Родину!»
Митя недоуменно взглянул на учительницу, потом на портреты, а затем решительно произнес то, что повергло классную руководительницу в шок:
— Мертвые сраму не имут.
В классе раздалось хихиканье. Дети слышали эти слова на предыдущем уроке от историка, который рассказывал о князе Святославе и о знаменитой битве у города Доростола.
Учительница задохнулась от возмущения:
— Кк...ак это, мертвые?! Какие еще мертвые?! Разве мы здесь все мертвые? А посмотри за окно, выйди на улицу — такие же люди, как ты, — они все мертвые?!
Митя неожиданно улыбнулся.
— Ты еще улыбаешься, наглец! Чему ты радуешься?!
— Вы сказали, что все люди — такие же, как я. А раньше смеялись...
Выждав некоторое время, Митя вновь стал ездить к Русскому музею. Теперь он стал осторожнее. Кроме того, установил хорошие отношения со «смотрящим», и теперь при появлении крепких мужчин с цепким взглядом Митю предупреждали: «Секач! Секач!» Накопив первоначальный капитал, Митя перестал охотиться за резинкой — теперь он выменивал ее на купленные в киосках октябрятские звездочки и пионерские значки. А когда подрос, просто стал покупать у финнов рубашки, сигареты и джинсы. Это был уже настоящий бизнес.
После школы Митя легко поступил в финансово-экономический институт, но с четвертого курса был отчислен, виной чему были тяготы и перипетии семейной жизни. К раннему браку привело Митю мучительное, неутолимое желание... Будучи наделенным от природы известными мужскими достоинствами, в отношениях с противоположным полом он был поначалу довольно застенчив: там, где нужно было действовать решительно и даже грубо, он принимался рассуждать о балете или читать на память стихи из домашней библиотеки, погружая собеседниц в раскисшее состояние. Зато, придя домой и запершись в уборной, он давал полную волю фантазии и рукам. Этой привычке он впоследствии никогда не изменял, даже когда был женат. Его первой супругой стала столь же ненасытная в страсти, мужеподобная однокурсница, которая разглядела в мягком, застенчивом очкарике могучую и неуемную жизненную силу. Однако, вернувшись из армии, Митя с женой развелся: она не дождалась его и зажила своей жизнью. Зато теперь никакие семейные проблемы не мешали ему восстановиться в институте. Окончив его, Митя стал бухгалтером на фабрике. Сидел за столом в широких нарукавниках и степенно щелкал на старинных счетах, напоминая видом гусляра. Сводил дебет с кредитом. Списывал убытки. Составлял финансовые отчеты. Подписывал ведомости на зарплату. Через некоторое время фабрика закупила калькуляторы. Интереса к работе у Мити не прибавилось.
Хотя... было в бухгалтерской работе то, что доставляло ему истинное удовольствие... Больше всего на свете Митя любил ощущать кончиками пальцев шероховатость поверхности новеньких банковских билетов. Почему — он и сам не знал. Прежде он всегда имел дело с деньгами мятыми и засаленными, а эти прямо светились, будто их только что спустил с небес золотоволосый курьер с крыльями. Однажды Митя решил, что причина этого — в самом счастливом дне его детства, когда отец получил зарплату и дал подержать ему новенький рубль. Картинка на рубле была маленькая и бледная, и Митя протянул его обратно отцу. Тогда отец сказал:
— Давай читать, Дамир. Смотри-ка, здесь по-киргизски: бир сом. А по-русски — один рубль.
Он посадил Митю к себе на колени, и они долго разбирали то, что еще было написано на рубле мелкими буквами.
— Ой, папа, смотри, как смешно: адзин рубель. Это почему так?
— Ну что же тут смешного? Это по-белорусски.
— А вот еще — бир, но только манат какой-то. Это по-какому?
— Это по-туркменски. Потом они пошли на рынок и купили на этот рубль орехов и всякой вкусной выпечки. Мите не было еще и восьми лет, но он на всю жизнь запомнил, в какой день, месяц и год это случилось. И каждый раз потом, расписавшись в получении зарплаты, он доставал из пачки один упругий, отливавший тусклым утренним солнцем билет — и медленно прочитывал весь ряд мелких букв: бир сом, бир сум, бир манат...
Однако удовольствие удовольствием, а бухгалтерского жалованья Мите не хватало — четверть его съедали алименты.
Однажды, выйдя с работы, Митя обнаружил на стене у проходной объявление: «Требуются маляры-высотники. Зарплата...»
Долго Митя не раздумывал — свел в последний раз дебет с кредитом и уволился. Вряд ли он сам мог объяснить себе, почему, карабкаясь вверх по кирпичной трубе, он испытывал — чем ближе к концу, тем сильнее — необыкновенное блаженство. В сильный ветер труба заметно раскачивалась, и, пока Митя полз вверх, сладострастное чувство смешивалось со страхом — как тогда, в армии, во время помывки, когда к нему, неторопливо ступая по скользкому полу и поблескивая мокрыми бицепсами, весь в клубах пара и клочьях пены, приближался сержант Беридзе...
XII
Егор в армии не служил, зато среди его снов самым ярким был тот, в котором он видел себя солдатом батальона, расквартированного в Петропавловской крепости. Сон запомнился глубокой синевой неба над Невой и золотыми блестками солнца в сугробах. Все утро Егор маршировал на расчищенном плацу и выполнял экзерсиции с мушкетом, потом шел в гости к часовщику в Монетный двор. Заходил, снимал треуголку, степенно крестился на образа, мушкет ставил в угол. Садился к самовару чай пить с хозяином. Толковали о погоде, о тяготах воинской службы, о неугомонных шведах. Егор справлялся о здоровье мастера, разглядывал с любопытством новые изделия, которые с гордостью показывал ему хозяин, взвешивал их в руке. Хозяин довольным шепотом рассказывал, какие часы заказал командир Егора, а какие — сам «батюшка комендант». Егор же все незаметно поглядывал по сторонам. И вот угли в самоваре прогорали, и в груди Егора начинало щемить, будто глядит он в самую синеву неба.
— Маша! — зычно взывал часовщик.
Выходила она, краснела, опустив голову, руки за спину заводила, прижималась спиной к дверному косяку.
— Что ж стоишь? Принеси дров.
— Да что ж девице-то надрываться. Позвольте-ка...
— Да уж сиди, сокол ты наш, чай, умаялся на плацу-то!
Однажды Егор пришел, как обычно, а никто его не встретил. Оказалось, часовщик с дочкой отбыли в Тобольск. Егор бросился, сам не зная куда, утопая сапогами в сугробах, в расстегнутом мундире, не замечая тяжести приросшего к руке мушкета:
— Ма-а-ша-а-а!!!
Так горько он больше никогда не рыдал: ни во сне ни наяву.
XIII
Как бы ни был велик соблазн написать, что однажды Митя вдруг услыхал над головой оглушительное хлопанье гигантских крыльев и, подняв глаза, обнаружил сидящего на трубе ангела, отступать от хода реальных событий все-таки не следует.
На самом деле он встретил ее... И не в небе над городом, а на кухне коммуналки, в которой снимала комнату его подруга-художница. Подруги дома не оказалось, дверь открыла соседка. Митя прошел в кухню и — сладкий спазм в животе заставил его застыть на месте...
Ванной в квартире не было, и жильцы приспособились мыться на кухне, отгородив ее часть полиэтиленовой шторкой. Митя часто выходил на кухню под тем или иным предлогом, чтобы украдкой бросить взгляд в угол, где на сером фоне, будто на экране, то появлялись, то исчезали очертания человеческой фигуры. Из-за шторки поднимался пар, шипели струи воды, Митя открывал рот и, закатив глаза, бесшумно набирал в легкие воздух — затем на цыпочках уходил в комнату...
На этот раз он уйти не успел: шторка отодвинулась, и у него потемнело в глазах... Прежняя подруга была забыта в одночасье. Да и весь мир преобразился непостижимым образом: наверное, все-таки какой-то ангел случайно коснулся Мити крылом.
Она писала маслом — он взялся учиться живописи. Он стал водить ее в театр, и она полюбила балет. Они пили по вечерам чай в уютной Митиной комнате, и Митя без конца, захлебываясь, подбирая слова, рассказывал о себе. Она молчала.
— Я не знаю, кто я сам, — признавался ей Митя, — но мне кажется, что я должен быть посредником между людьми. — Она смотрела на него вопросительно. — Между интересными людьми. Сводить их вместе, знакомить... Художников, поэтов, артистов... Когда у меня будет своя квартира, я буду их туда приглашать.
Она смеялась: — Салон, что ли, организуешь?
Он обижался: — Ну почему сразу салон? Просто — знакомить друг с другом интересных людей.
Однажды, придя к ней, Митя познакомился с Егором. Тот свалился как снег на голову, веселый и развязный, пожал Мите руку, уселся к столу хозяином и весь вечер травил похабные анекдоты, не замечая Митиного изумления. Митя решил, что медлить больше нельзя, и на следующий день сделал ей предложение. Она, потупившись, ответила отказом.
XIV
Первой Митиной машиной, которую он купил на заработанные малярными работами деньги, был ветхий «запорожец». Егор вспомнил, как они с Митей весь день катались на нем по городу, а потом приехали к будущей жене Егора пить чай. Тогда он с удивлением обнаружил, что она по отношению к Мите играет ту же тираническую роль, что он, Егор, по отношению к ней. Митя — само воплощение покорности — сидел за столом с блаженной улыбкой, полузакрыв глаза и покачиваясь, как монах, читающий молитву, — только вместо священного текста всякий раз, когда она по ничтожной причине грубо выговаривала ему, он с нежностью повторял ее имя.
Назад «запорожец», который так и не удалось завести, Митя тащил на тросе, в то время как Егор толкал его сзади. Так они прошагали треть Васильевского острова и Петроградскую сторону до Троицкого моста.
Потом Митя сменил у «запорожца» мотор, сделал косметический ремонт и стал денно и нощно халтурить, благо работа верхолаза отнимала у него всего несколько дней в месяц. Как-то вечером его остановила незнакомка, взгляд которой буквально заворожил Митю, заставив вспомнить все газетные статьи и телепередачи про цыганский гипноз. В себя он пришел, лишь когда пассажирка попросила подвезти ее к финскому консульству. Когда, спустя два часа, она появилась с документами, он вышел из машины и открыл перед ней дверцу.
Вскоре они уже регулярно ездили в Финляндию на «москвиче» с притороченным сзади прицепом. Пока новая Митина жена занималась маркетингом, устанавливая деловые связи, Митя рыскал по роскошным финским свалкам, вновь зарабатывая утраченный некогда капитал.
— Ты представляешь, Егорка, — взахлеб рассказывал он по приезде, — там можно найти совершенно новые вещи: например, щепка попала в пылесосный шланг, так финн ее и не думает выковыривать — пылесос на свалку, а сам идет покупать новый. Или стиральная машина из моды вышла — у нас в комок волокут, а там на свалку. А она почти новая. Возвращаюсь с полным прицепом. И ты думаешь, я один такой?
— Так сфотографируют же, — сказал укоризненно Егор.
— А мне-то что! Пускай фотографируют.
На свадьбу Митя подарил Егору и его молодой жене холодильник с финской свалки. Егор долго ругался, — но холодильник взял. Приделал к проводу штепсель, и холодильник заработал.
XV
Погода окончательно испортилась. Ехать в Дюны не было смысла. Митя поколебался немного, затем вытащил из кармана телефон, пощелкал кнопками, прижал к уху:
— Здравствуй, Егорушка.
— А-а... Здравствуй, голубь! Какими судьбами? — Егор приветствовал Митю с удивлением в голосе, будто и не звонил ему несколько часов назад. — Никак хочешь облегчить карму?
— Да с чего же это? Она и без того легка как пёрышко...
— Ошибаешься, друг мой, она у тебя что жернов на шее. Пора, пора о душе подумать...
— Ладно, сколько тебе надо?
— Это не мне, это тебе надо – не забывай об этом!
— Так... это... Ты там один? А где твоя супруга? Свободна ли она сегодня вечером?
— А тебе какое до нее дело? Расскажи, дружок, поподробнее...
— Да ладно тебе, Егор, что ты всегда... — Митя изобразил возмущение. — Я вот думаю, она же с утра до вечера с детишками — устала, наверное... Зашли бы ко мне... Я бы винца купил французского — она же французское любит, кажется? А мы с тобой коньячку выпили бы. Заодно и с кармой разберёмся...
— Митя, ты прекрасно знаешь, у меня от коньяка изжога и геморрой.
— Ну хорошо, Егорушка, как скажешь — будет тебе водочка.
— И еды купи! Знаешь же, что я без закуси не пью. А то опять будем сидеть, как лиса и журавль.
— Да куплю, куплю, экий ты…